— Ну, раз ты такой добрый!..

«Парнишка, — решил Восьмой Куйен, — хочет войти в «дело» и надеется на мое покровительство».

Официант подал счет за семь чашек кофе. Будь это кто из «своих», Там Куйен сразу спустил бы ноги на пол и зашагал бы к выходу. Но сейчас он решил задержаться и расспросить странного паренька.

— А откуда у тебя деньги, чтоб и за меня платить?

— Я-я… уважаемый… мне…

Видя его смущение, Куйен заподозрил неладное и сказал уже резче:

— А ну, выкладывай!

— Я-я… уважаемый… деньги… они не мои…

Там Куйен вытаращил глаза.

— Это легавый Ба тебе их сунул?! — Голос Куйена клокотал от ярости. Он даже зубами заскрипел.

— Да нет, уважаемый.

— Тогда кто же?

— Э-э… Один ваш знакомый.

— Мой знакомый?

— Ага.

— Что ты плетешь, не пойму!

Время близилось к полудню, в трактире в эту пору народу было мало. Шыон придвинул табурет вплотную к Куйену и сказал тихонько:

— Деньги… уважаемый… дал дядя Нам.

— Какой еще Нам?

— Э-э… дядя Нам… уважаемый… он тоже бедняк. Да вот… узнал про ваши затруднения… дал мне деньги… Иди, говорит, заплати за дядю Тама.

— Кто он такой, твой дядя Нам? Я никак в толк не возьму. Раз не объясняешь, не смей платить!

— Вы, уважаемый… Давайте выйдем отсюда… я скажу.

Куйен приметил: паренек вроде робеет не от страха.

— Давай, иди вперед! — сказал он.

Шыон встал первым. Там Куйен двинулся следом. Они вышли из трактира.

— Ну, говори, что за дядя Нам?

— Э-э… уважаемый… это дядя Нам Бо.

Куйен вздрогнул и, оглянувшись, с изумлением уставился на мальчугана.

— Кто? Чьи, говоришь, деньги?

— Дяди Нам Бо, уважаемый.

— Нам Бо? Неужели? — Голос Куйена звучал как-то странно.

— Ага, он и есть. Вы его знаете, да?

— Нам Бо… Зовут-то его Хай Зан — Второй Зан, понял? Отец его был председателем Вьетминя здесь, в уезде. Мне ли его не знать! Неужто правда? О небо и земля!

На глазах у Шыона Там Куйен словно стал другим человеком. Грозный, непокорный, он вдруг помягчел, даже голос стих до невнятного говорка. Здоровенный, неотесанный верзила — от такого только и жди подвоха да грубости — обернулся сущим добряком и милягой. На глазах — хочешь верь, хочешь нет — даже слезы показались.

Куйен, он хоть и связался давно с «братвой», в душе считал себя другом «товарищей». А началось это в молодые его годы, в самую мрачную пору. Рос он сиротой в плотницкой общине, сызмальства прислуживал, прирабатывал по чужим домам. Как вошел в возраст, стал пильщиком, мастером хоть куда. Это он с собратьями притащили свои пилы и среди ночи спилили все деревья вокруг высоченного шау, на верхушку которого подняли красный флаг. Когда в сороковом восстание в Намки[33] было подавлено, он, чтобы вырваться из вражеского кольца, нанялся гребцом на судно, перевозившее рыбу в Сайгон. Потом, чтобы не помереть с голоду, связался с «братвой», пошел в подручные к «на́большему», орудовавшему на автовокзалах. Однажды в завязавшейся драке он раскаленной докрасна кочергой поверг и разогнал «конкурентов». Эту-то кочергу в обличье дракона, извивающегося среди туч, вытатуировали у него на груди. Так день за днем он все дальше и дальше шел по дурной дорожке. Иногда, вспоминая старых друзей своих, «товарищей», он утешал себя, что не предал никого из них. «Жаль, — думал он, — руки мои замараны…» И надо же, теперь, когда он обнищал вконец, Революция вспомнила о нем.

— Вот что, — сказал он Шыону, — ты передай Нам Бо мою благодарность. И скажи: жизнь Восьмого Куйена точь-в-точь водопад, пенистый, мутный, но сама вода еще, может, на что и сгодится. Запомнил?

Доан с ребенком на руках стояла в дверях, прислонясь к косяку, и глядела на дорогу. Волны на реке с шумом били о берег. Дул холодный ветер. Доан усадила сына на узкий бамбуковый топчан, вошла в первую комнату и сказала негромко, так, чтобы слышно было за перегородкой:

— Дождь льет. — И, помолчав, спросила: — Шау, ты хорошо все объяснила Тонгу?

— Лучше некуда.

— Черт бы их побрал, припрутся небось непременно. Ладно, ты лежи да прислушивайся.

— Темно уже, почему благовонные палочки не зажигаешь?

— Верно, что-то я в последние дни все забываю.

Она вернулась к дверям, взяла малыша на руки. Потом зажгла пучок благовонных палочек — десяток или поменьше того — и сунула их в курильницу. Пряный дымок поплыл клубами по дому, словно здесь выкуривали комаров.

Доан, соседка Шау Линь по хутору, была на три года старше ее. Вот уж четвертый год, как они с мужем перебрались сюда, к самой реке: отделились от стариков через три месяца после рождения первенца. Да только сыну и года не исполнилось — мужа забрали в солдаты и угнали в Ашау, за Хюэ. С младенцем на руках много ли наработаешь? И земли своей у них не было. Пришлось Доан просить у мужниной родни в долг — дали кто сколько мог; на собранные деньги открыла свое «дело»: продавала соевый соус и рыбный, лук, чеснок, сахар… и водку рисовую. Муж написал ей из Ашау письмо, а потом чуть не год — ни слуху ни духу. И вот однажды прислал к ней депутат Фиен человека с похоронкой. Потом вернулся сосед — его с мужем в один день призвали и в одну часть направили, — худущий, как привидение, мундир пятнистый, одна штанина, пустая, на ветру болтается, сам ковыляет на костылях.

— Сестрица Доан, — спрашивает, — вы про своего мужа слыхали?

— Да. Вы хоть тело-то его видели?.. Поздоровайся с дядей, сынок. А может, его, как и вас, ранило и мне похоронку по ошибке прислали?

— Мне-то разом и не повезло, и вроде счастье привалило. Еще в бой не вступили, угодил в ногу осколок снаряда. А муж ваш… Да разве там труп отыщешь? Прибежали люди с поля боя, сказали: мол, остался он лежать там, где самолеты союзников вели бомбежку по площадям и угодили по своим. Разве тут что уцелеет?..

Значит, все! Отнесла она фотографию мужа на базар, заказала художнику портрет большой нарисовать и алтарь поставила — память покойного чтить.

Когда муж уходил, она плакала. Когда письмо от него из Ашау пришло, плакала. Плакала, получив похоронку. И когда сосед печальную весть подтвердил, плакала. Она плакала все время, и слезы ее на иссякали. В тот день, когда алтарь ставила и ни на что уже больше не надеялась, плакала сильнее прежнего.

Но однажды тетушка Тин — бог знает куда она шла — заглянула к Доан — вроде бы справиться о здоровье ребенка.

— Ну как, получила известие? — спросила ее невзначай повитуха.

— Какое еще мне ждать известие, тетя Тин?

— Муж-то твой жив.

Доан побелела вся, оцепенела и уставилась на старуху. Потом к ней вернулся дар речи:

— Откуда вы знаете, тетя?.. Это правда? Правда, тетя Тин?

От радости у нее дух захватило.

— Сядь-ка да успокойся, — сказала тетушка Тин. — Расскажу тебе приятную эту историю от начала до конца.

— Хорошо, тетя, я сяду. И ты, сынок, сиди смирно, послушай бабушку.

Но сама она никак не могла успокоиться. Сказала, что сядет, а все стояла с малышом на руках и уговаривала его сидеть спокойно.

— Вчера вечером, — начала тетушка Тин, — зашла я к жене Бай Тха, знаешь — на хуторе, что на другой стороне. Встретила у нее Шау.

— Какую Шау, тетя Тин?

— Шау Линь, какую ж еще.

— Вы видели Шау Линь? Она здорова? Как вы могли с нею встретиться там, на хуторе?

— Хутор-то наполовину наш, наполовину ихний.

— А дальше что? Про мужа откуда узнали?

— Шау, доченька моя, попросила передать тебе: муж твой жив. Вовсе он не убит, его Освободительная армия в плен взяла.

— Это правда, тетя Тин? Что же дальше-то? Шау видела моего мужа, тетя?

— Мужа твоего взяли в плен далеко отсюда, где же Шау могла его видеть? А узнала она обо всем вот как. Она ведь отрядом командует, и там у них есть радио такое — звук записывает. Ну, Шау, доченька моя, и поручила Тхань каждый день радио слушать, за новостями следить. Тхань, стало быть, и услыхала, как муж твой вам с сыном весть подает…