Вот бы и ему так! Но, как он выразился потом, из-за этого кретина журналиста ему приходилось все надкусывать с краешку, как котенку. В это время агитационный самолет «дакота», выкрашенный в белый цвет, прежде чем покинуть поле боя, снизился и описал круг над деревней. С неба раздались пространные слова прощания, следом полилась музыка. В трепете струн — это было вступление к старинной печальной песне — звучала прямо-таки скорбь, усугублявшаяся воем моторов. Потом чей-то голос запел.

Капитан Лонг опустил палочки:

— Слышите, Шон? Разве это, с позволения сказать, работа?

По мнению капитана, командовавшего операцией, победоносное ее завершение надо было приветствовать бодрой, героической музыкой.

— Эх, перепутали кассеты! — воскликнул он, подняв глаза к потолку, словно обращался к экипажу «дакоты».

— Нет, — сказал Чан Хоай Шон, — эти молодцы кассеты не спутают. Они своей скорбной песней оплакивают вашу «умиротворенную зону», предрекая: рано или поздно она будет потеряна.

Тетушка Тин еще ни разу не видела людей, которые осмелились бы говорить нечто подобное в присутствии официальных лиц. И невольно прониклась к журналисту симпатией. Начальник полиции — он как раз впился зубами в здоровенный кус жареного мяса — теперь уж оскорбился всерьез, перестал жевать и злобно уставился на журналиста. Однако хозяин дома не только не выразил неудовольствия, но даже рассмеялся; стало быть, и гостю гневаться дальше было бы неприлично. А депутат Фиен сидел себе как ни в чем не бывало, и, глядя в узкие, сощуренные глазки его, никто был не догадался, о чем он думает.

— Чего уж, — говорил капитан журналисту, — они теперь как краб со сломанной клешней. Ничего сделать не могут. Ведь мы с начала и до конца операции ни разу не вошли в соприкосновение с неприятелем. За всю свою солдатскую жизнь ни разу не видел такой безопасной операции, как сегодня. Ни одного раненого, ни единой капли крови…

Он добавил несколько фраз по-английски, но их никто не понял.

Журналист знай себе ухмылялся, сохраняя на лице все ту же пренебрежительную мину. Решив поддержать хозяина дома, начальник полиции спешно проглотил неразжеванный кусок мяса, медленно опускавшийся по его длинному, как у индюка, горлу, судорожно глотнул воздуха и громогласно заявил:

— Смею уверить вас, пока мы трое, столпы порядка и власти, живы, им нечего и мечтать о захвате района.

Журналист задрал голову и рассмеялся:

— Господин начальник полиции совершенно прав, если уж они захватят этот район, вы в живых не останетесь.

Полицейский понял, что ляпнул чушь. Но, будучи человеком полуграмотным, почел за благо не препираться с речистым газетчиком, только покраснел от досады. Журналист тоже не счел этот предмет достойным спора и не выразил ни малейшего удовлетворения одержанной победой. Он взял рюмку с водкой, отхлебнул глоток и, покачивая ногой, уставился в потолок, явно думая о чем-то своем.

— Я, господин начальник полиции, хотел бы посетить вашу тюрьму, — вдруг сказал он.

— У вас там есть знакомые? — спросил полицейский. — Кого вы хотели бы посетить?

Журналист, ничего не ответив, усмехнулся и покосился на хозяина дома: мол, поддержи разговор. И капитан пояснил:

— Господин Чан Хоай Шон хотел бы посетить тюрьму как журналист.

Тот снова затряс ногой, отпил еще глоток водки и спросил с неожиданной запальчивостью:

— А вам известно, господа, почему мы еще не победили Вьетконг? Если, конечно, не сказать, что войну-то мы проиграли…

Он окинул взглядом обоих именитых гостей и продолжал:

— Во-первых, потому что мы слишком жестоки. Во-вторых, мы окончательно погрязли в коррупции и вымогательстве. Я вспоминаю историю всех государств былых времен и, право, не нахожу ни одной столь же разложившейся администрации, как наша.

Начальнику полиции и депутату точно нож вонзили в самое сердце, они и на месте усидеть не могли, и шевельнуться боялись. Полицейский, выпучив глаза, вперил их в журналиста, как бы не узнавая его. Депутат — он до сей поры держался невозмутимо, мол, его дело сторона, — заморгал, завертел своими узкими глазками. Начальник полиции считал себя лично задетым, ведь он-то как раз и был известен своей жестокостью: при французах исполнял обязанности палача в отряде хоахао — резал глотки, закапывал живьем, убивал людей и бросал трупы в реку. На этом он сделал карьеру, дошел до командира роты, а теперь вон заправляет целым районом. Ну а депутата Фиена уязвило упоминание о коррупции. Раньше он был владельцем крупной фермы. При Нго Динь Зьеме его избрали в депутатскую комиссию. Тогда он еще действовал с оглядкой, остерегался и брал «по-малому», что совали тайком. Сам ничего не вымогал и не требовал. Потом пришли американцы, и он, уверовав, что Вьетконгу теперь не победить, стал грабить направо и налево. Воздвиг себе виллу с холодильниками и телевизорами, рядом, у причала, стоит глиссер, а для передвижения по суше есть мотоцикл «хонда». Недавно начальник полиции приобрел катер, возить пассажиров по реке — как-никак дело доходное. Депутат же «изыскивает» необходимую сумму для покупки автобуса. Они — и об этом знает вся деревня — поделили сферы влияния. Пожива от односельчан — депутату, а уж обчищать людей из освобожденных районов — дело начальника полиции. Неожиданная эскапада журналиста обоим пришлась не по вкусу. Капитан Лонг, единственный из всего «триумвирата», казался довольным.

— Видите, тетушка Тин, — улыбнулся он, — в рядах поборников «национального государства» есть еще достойные люди. Мы боремся с коррупцией.

— Да выпейте, пейте, — вместо ответа предлагала им Тин. — И вы, господин журналист, угощайтесь.

— Благодарствую, не беспокойтесь, я сам. — Он накрыл ладонью свою рюмку и заговорил с прежним жаром: — До сих пор мы еще держались. Пусть отнюдь не незыблемо, но… Наш режим как корабль в открытом море в непогоду — держится на плаву, но качается, качается все сильней!

Он закивал головой, словно хмелея. И больше не сказал ни слова, ничего не ел, с пренебрежительным и пресыщенным видом откинулся на спинку кресла и устало глядел на всех.

Начальник полиции Ба, то и дело озиравшийся вокруг, первым встал и попросил разрешения откланяться: его, мол, еще ждут дела. Он сел на свою «хонду» и помчался прямиком к полицейскому посту. Потом уже тетушка Тин узнала, что он остановился у тюрьмы, приказал отворить двери и крикнул внутрь, чтобы все его слышали:

— Слушайте меня, вы! Тут на днях явится в тюрьму один тип. Кто пожалуется на жестокое обращение, пусть от меня пощады не ждет!

От жары ли, от гнева или от выпитой водки он расстегнул на себе все пуговицы и обмахивался полой рубашки. Вытатуированная у него на груди оскаленная тигриная морда казалась менее свирепой, чем собственная его физиономия.

Со временем капитан Лонг свыкся с присутствием в доме тетушки Тин и младшей ее дочери. И стоило им почему-либо не явиться, сама Ут Ньо или ее невестка с малышом на руках отправлялись к Тин узнать, все ли у нее в порядке. Конечно, первопричиной этих взаимных визитов был ребенок. Здоров ли он был, весел, или случалось что-нибудь — всегда и по любому поводу требовались советы и присмотр тетушки Тин. Она стала как бы личным врачом мальчика, и даже отец его выказывал ей всяческое почтение.

Вот и наутро после дня рождения, должно быть из-за перемены погоды, у ребенка поднялась температура. В таких случаях капитан, как бы ни был он занят, бросал все и ехал домой — побыть рядом с сыном. Госпожа Ут Ньо зашла к тетушке Тин и попросила прийти осмотреть ребенка. Тетушка, само собой, явилась, подруги разговорились, и заодно Тин услыхала беседу капитана Лонга с его другом-журналистом.

Старухи, устроившись в доме на длинном китайском диване, жевали бетель. А на веранде, за темно-коричневой стеной из досок — на них пошло дорогое дерево чу, — друзья пили кофе. Капитан сидел в кресле, а журналист расхаживал по веранде: подойдет иногда к столу, отхлебнет глоток, поставит чашку на место и снова ходит взад-вперед. Ходил он медленно, дойдя до стены, резко, как солдат, поворачивал назад и опять шел неторопливым, размеренным шагом. Так они и говорили друг с другом. Вспоминали Сайгон и тамошние злачные места, свое золотое время, когда один был лейтенантом парашютистов, любимцем президента Нго, а другой — модным журналистом.