— Есть у вас связь с нашими земляками там, в поселении? — впервые подал голос Нам Бо.

— Да, но только со считанными людьми.

— Я хочу отправиться туда, наладить контакты, восстановить, как говорится, нашу социальную базу. Как ты считаешь, в теперешних условиях возможно это?

— А почему нет, только подожди, сперва я сама схожу туда — все подготовлю. Там ведь многие знают тебя в лицо — кто надо и кто не надо. А ты пока оставайся здесь сколько нужно, заодно и сил наберешься. Здоровье вон хуже некуда. — Шау Линь говорила тихо, не торопясь, и в голосе ее слышались забота и нежность.

Но тут ночной покой снова нарушил гул и гром — транспортный самолет «дакота» появился на небольшой высоте со стороны огромного поля, он шел прямо вдоль канала. Из чрева самолета лилась музыка — записанные на пленку песни-агитки, призывавшие людей отступиться от Вьетконга, положенные на мотивы старинных чувствительных напевов. Голоса певцов и аккомпанемент сливались с надрывным гулом мотора в какую-то чудовищную какофонию. «У-у-у… трень-брень… трень-брень… где ты, любимый мой… у-у-у… трень-брень…» Звуки эти буквально раздирали уши. Самолет, следуя изгибу канала, описал круг над садами, но тут отзвучали шесть стихотворных строк куплета, в небе зазвучал монолог — теперь уже в прозе: «Вернитесь на путь истинный… Дух смерти витает…» Словеса сотрясали ночь. «Дакота» удалялась, описывая новый круг над каналом. И вдруг на другом его берегу я услышал выстрелы, стреляли трижды. Я едва не рассмеялся: перед мысленным взором моим возник, как живой, знакомый партизан из Лонгана… Да уж, никому не по душе эти «дакоты» с призывными речами и песнопениями — только сон отбивают да терзают слух. Как-то я устроился на ночлег вместе с этим партизаном. Вдруг откуда ни возьмись «дакота»! Она шла прямо на нас. Партизан вскочил, выбежал наружу и выстрелил в нее из винтовки. Трассирующая пуля огненной искрой взмыла ввысь. Но проклятый самолет всегда летал выше предела досягаемости партизанского оружия. Пуля моего знакомца, казалось, угодит в самолет, но светящаяся трасса вдруг изогнулась, направилась вниз, к земле, и погасла. Достань у нее сил подняться повыше, наверняка подожгла бы «дакоту». Ей не хватило самое меньшее метров тридцать, но снизу казалось, будто до самолета осталось два-три пальца. Знакомец мой негодовал и досадовал. «Эх, — закричал он, — чуть бы повыше!» И выстрелил снова. Опять взметнулась огненная нить и, вытянувшись до предела, поникла. Партизан здесь, внизу, понурился, перебросил через плечо ремень винтовки, взмахнул руками, как пловец, и крикнул во всю мочь: «Ну уж! Ну, поднатужься! Всего-то делов на палец, не больше!» Но пуля не поднатужилась. Он выстрелил в третий раз и еще отчаянней замахал руками, громче прежнего заклиная пулю. Увидев, как она вновь повернула к земле под самым брюхом самолета, знакомец мой грубо выругался, но, ей-богу, брань его ласкала мой слух.

Эти «дакоты»-зазывалы вечно, как услышат стрельбу с земли, сразу пускаются наутек.

Вот и сейчас она, выйдя к нашему саду, развернулась прямо у нас над головами и удалилась в сторону большой реки. Три выстрела с того берега канала, судя по звуку, были произведены из карабина «СКС», значит, стреляла Малышка Ба. Наверно, она тоже не спала, как я и как эти двое, все еще разговаривавшие друг с другом. Вот бы мне сейчас побеседовать с нею, как Нам Бо с Шау Линь, — пусть не о себе, не о личных делах, а о делах общины, страны… У меня перед глазами снова возникла розовая родинка на шее девушки. Я размечтался, задремал, и меня постепенно сморил сон. Но и сквозь сон я по-прежнему слышал, как шепчутся те двое…

Я спал под рокот «старой ведьмы», кружившей над дальним лугом. Странно гудит этот разведывательный самолет типа «Л-19»: человека от этого гула обычно охватывает тревога, он не находит себе места, но — удивительное дело — веки его тяжелеют, его клонит ко сну. А стоит ему заснуть, надрывный гул самолета как бы еще глубже погружает его в сон.

Не раз и не два я хотел встать, но не мог. Мне снилось, будто я потягиваюсь, сажусь, складываю противомоскитную сетку и вешаю ее на веревку, а потом с ведром в руке иду по тропинке к ручью. Затем я опять впал в забытье. И только внезапный грохот взрыва вырвал меня из объятий сна. Я вскочил, открыл глаза и тут лишь понял, что я на равнине и спал под настилом свайного дома. Все тело ломило. Нам Бо и Шау Линь, наверно, давно встали, убрали гамаки и ушли куда-то. Я взглянул на часы: было девять утра. Солнечные блики играли на земле в саду. Свет солнца на равнине золотистый, как сердцевина плода хлебного дерева. Я поспешно умылся и, возвращаясь назад, увидел Шау Линь. Мне было стыдно — еще бы, так разоспался, — но, чтоб не подать и вида, я громко спросил:

— Шау, куда ушел Нам Бо?

— Малышка Ба отвела его к нашим соседям и землякам.

— А почему он меня не взял?

— У него свои дела, у вас свои. Вам надо было отоспаться. Мы всю ночь болтали, не давали вам уснуть.

Выходит, ей известно, что я не спал и слышал их разговоры. Может, поэтому им неловко было говорить о своем, личном? Да, не очень-то хорошо получилось.

Но Шау Линь по-прежнему держалась как ни в чем не бывало.

Тут только я заметил под рабочим столом Шау, стоявшим возле вырытого в земле бомбоубежища, большой кувшин. Девушка нагнулась, достала из кувшина три спелых желтых плода манго и положила на стол.

— Заморите червячка, потом обсудим с вами кое-какие дела.

— Вы ешьте.

— Мы с Намом и Малышкой Ба уже поели.

— Счастливцы вы — здесь, на равнине, всегда есть свежие продукты.

— Да когда как, а вообще такому счастью не позавидуешь.

— Это почему?

— Угнали весь народ. Как вспомнишь за едой об этом — вроде во рту не рис, а солома. Но вы кушайте.

Эти манго «тхань ка» были сладки, а главное — до того пахучи, что больше хотелось их нюхать, чем есть. Я взял один плод, надкусил черенок и стал зубами сдирать кожуру. Потом повернулся лицом к саду — для приличия — и стал уплетать сладкую мякоть, как в детстве. Съел два плода, а третий положил себе в карман брюк — буду нюхать потом.

«Старая ведьма» продолжала кружить над полем, раскинувшимся за садом. Я спросил Шау Линь:

— Кого это недавно обстреляли?

— Да били по домам — там, в поле. У нас вы это каждый день услышите. А теперь пойдемте со мной, покажу вам местность и подземные тайники.

Она подвела меня к тайнику посреди мангового сада. Руками отмела слой палых, засохших листьев и сказала:

— Вон видите свинцовую проволоку? Она прикреплена к крышке убежища. Попробуйте вытащить крышку. Нам утром говорил мне: там у вас в джунглях тайники ни к чему и вы к ним не привыкли. Поэтому он велел вам все показать и толком объяснить.

Я ухватился за свинцовую проволоку и потянул на себя крышку. Она оказалась довольно тяжелой. Вход в убежище был узким. Я заглянул вниз, оттуда потянуло сырым запахом земли.

— Спуститесь туда, посмотрите.

Я последовал ее совету. Спустил ноги в яму, спрыгнул на дно, весь съежился и с трудом протиснулся через зиявший сбоку узкий вход. Чиркнул спичкой. Подземелье оказалось довольно просторным, здесь могли разместиться три человека. В убежище приготовлены были две бутылки питьевой воды и кувшин сушеного риса. В четырех углах — четыре отдушины. Собственно, это вставленные в грунт самодельные дюралевые трубки, в них вряд ли просунешь гранату. Я пошуровал в отдушине тонкой бамбуковой палкой, вспоминая, как Шау Линь удалось вырваться из рук карателей — об этом она прошлой ночью рассказала Нам Бо.

— Ну как, посмотрели? Поднимайтесь.

Я вылез из тайника и принялся стряхивать пыль с рубашки и брюк.

— А у Нама есть тайник? — спросил я.

— Они с Малышкой Ба прячутся вместе. За него не беспокойтесь, уж он-то привык. Каждый должен знать свое убежище. Это — наше с вами. В случае чего будем прятаться вместе.

Тут она подняла на меня глаза и, как бы угадав мои мысли, продолжила: