Когда Ут До привел меня наконец на свой наблюдательный пункт, расположенный в манговом саду, дождь только-только перестал. Впрочем, то, что для вящей значительности именуется наблюдательным пунктом, на самом деле — небольшой расчищенный участок земли под низкорослыми манговыми деревьями с густыми кронами. Солнечный свет не проникал сквозь листву, и, стало быть, с самолета-разведчика здесь ничего не разглядишь. Даже вертолетам, спустись они к самым верхушкам деревьев и раскрути до отказа свои винты, не разворошить ветвистые кроны и не высмотреть ничего на земле. Убежище — глубокое, с толстыми, хорошо утрамбованными стенками — надежная защита от артобстрелов и бомбежек; в нем можно повесить два гамака, здесь же хранится рис, другие припасы, посуда. Рядом — стрелковый окоп. Ходами сообщения здесь служат садовые канавы.

— Устали? — спрашивает Ут До. — Подвесьте гамак и ложитесь отдохнуть.

Я развязал шнур и прицепил свой гамак к бамбуковым стоякам небольшого дома, построенного здесь, на НП; на них же повесил дождевую накидку и флягу. Дождь, заставший нас в дороге, оказался недолгим и не успел даже размочить как следует землю, зато посбивал множество плодов манго. «Надо будет потом сходить собрать их, пригодятся землякам», — подумал я, озираясь вокруг. Сад сверкал застывшими на листьях каплями дождя, переливавшимися на солнце. Птицы чаочао, почуяв медовый дух манго, весело прыгали и распевали на ветках.

— Проголодались?

— Ага.

— Вот беда, и угостить-то вас нечем.

— А рыбный соус есть?

— Чего-чего, а рыбного соуса целая бутылка.

— Мелко нарубленные плоды манго с рыбным соусом — чем не еда? — сказал я, чувствуя, как от одних этих слов у меня разыгрывается аппетит.

— Ну, зря я вас так напугал. Как говорится, и нищий блюдет свою честь. Могу предложить вам сушеную рыбу шат.

— Ух ты! — Я даже губами причмокнул. — Да у нас в джунглях такая рыба считалась прямо-таки божественным угощением.

— Если хотите, вечером вместе с вами сходим глянуть на стратегическое поселение. А сейчас ложитесь лучше в гамак и отдохните. Я пойду рис сварю.

— А нельзя сперва поглядеть на поселение?

— Что ж, пойдемте.

Я затянул ремень, и мы вместе с Ут До двинулись в путь. Шагая следом за ним, я перебрался через две канавы и, выйдя из сада, дошел до протока, ответвлявшегося от большого канала; извилистые берега его сплошь заросли длинными колючими листьями травы оро и камышом.

— Вон глядите!

Я посмотрел вдаль и тотчас зажмурился: глаза до боли слепил солнечный свет, отражавшийся от сотен, от тысяч жестяных крыш, лепившихся впритык одна к другой, точно рыбья чешуя, на другом конце поля. Это были жилые дома в поселении. Черт возьми, куда подевался привычный сызмальства облик деревни: дома, крытые листьями или черепицей, помосты — повыше, пониже, проглядывавшие сквозь зелень деревьев? Глянешь на них издалека, и сердце радуется! Вот там, передо мной, тоже вроде деревня, хоть и именуемая «стратегическим поселением». Но отчего кажется она такой чужой, что даже смотреть на нее неохота? Часто моргая, я ладонью, как козырьком, прикрыл глаза и разглядел прохожих на улице. Оттуда, из поселения, доносился неясный гул — не то человеческих голосов, не то автомобильных моторов. А может, там вдали кто-то рыдал и плакал. Явственно слышались выстрелы и рокот приземлявшегося вертолета.

— Вон за той улицей, за деревьями, у речного устья, — базар, рядом — военный штаб, — объяснял мне Ут До. — Отсюда до первого их поста ровно тысяча четыреста пятьдесят три метра и три сантиметра.

Я посмотрел на Ут До и рассмеялся: экая немыслимая точность.

— Да я вовсе не шучу. Расстояние тщательно измерено — для наших артиллеристов.

— Как, скажите на милость, можно измерить в таких условиях расстояние с точностью до сантиметра?

— Но это так!

— Может, у вас был какой-нибудь сверхсовременный дальномер?

— Никакого дальномера у нас не было.

— Чем же вы измеряли тогда?

— Велосипедным колесом.

Не выдержав, я расхохотался и хлопнул парня по плечу.

— Думаете, я вру? Если не верите, спросите у Шау Линь.

— Да вы сами расскажите про этот научный эксперимент.

— Все просто было, обошлись без науки. Перевязали обод переднего колеса белой лентой, и отсюда до начала арыка, где стояли пушки, Шау Линь покатила на велосипеде прямиком до самого поста. Ехала и считала в уме, сколько раз белая лента касалась земли: один оборот, десять, пятнадцать, сто… До первого поста колесо проделало… э-э… забыл, сколько оборотов. Но если помножить число оборотов на окружность колеса, выходит ровно тысяча четыреста пятьдесят три метра и три сантиметра.

— Если хотите узнать число оборотов, — с ученым видом посоветовал я, — достаточно разделить тысячу четыреста пятьдесят три метра и три сантиметра на длину окружности колеса. Получите искомое число.

— Да уж вам виднее. Но только благодаря этим измерениям артиллеристы наши весной шестьдесят восьмого снаряды словно руками в цель укладывали. Мы сами, как поглядели, нарадоваться не могли. Теперь, — продолжал он, — там все цели промерены. У Шау Линь в блокноте про каждую записано. Если пробудете тут подольше сами увидите, как пушки по ним ударят.

— Скажите, а где вы прикончили Лошака?

— Да вон там. — Он ткнул пальцем в сторону видневшегося за жестяными крышами поля.

— Где же теперь их заградительные посты?

— Здесь больше нет их постов, осталась лишь база в Биньдыке. Но они контролируют весь район. Время от времени являются сюда, расположатся лагерем, проведут операцию — и снова уходят.

Я снова прикрыл ладонью глаза.

— Что-то я не вижу ни заграждений, ни колючей проволоки.

— Все разрушено уже, снесено.

— А они что, не восстанавливают? — спросил я, по-прежнему стараясь разглядеть хоть что-нибудь за слепящими отблесками жестяных крыш. Наконец мне удалось различить маленькие, одетые в белое фигурки, двигавшиеся от домов к полю.

— Тут не только мы поработали. Они сами все доломали.

— Как, и они тоже?

— Да. Они тоже извлекли кое-какой опыт из прошлого. Наверно, сказали сами себе: нет, любые стены и заграждения из колючей проволоки можно в конце концов разрушить. Главное, от чего зависят победа или поражение, — это людские умы и сердца. За кольцом колючей проволоки народ чувствует себя как в тюрьме. Люди задыхаются в неволе. Вот тут-то, поняли американцы, и срабатывает как нельзя лучше «вьетконговская пропаганда». Значит, долой заграждения. И теперь, идя в поле, люди не должны проходить через КПП. Хочешь сходить в другую деревню, на соседний хутор, — иди, никто тебя не удерживает.

— Демагогия.

— Верно, демагогия. У них всегда так: террором ничего не добьются, пустят в ход демагогию; и она не подействует — возвращаются к террору. Да и наши, сайгонские, «миротворцы» ведут себя точно так же. Если явятся куда дня на три, на пять, можно и впрямь подумать: эти только о мире и радеют. Где надо — дороги подправят, помогут в доме прибраться; если у чьей-нибудь хижины мостки на реке расшатались — повалят деревья и новые смастерят; детей малых вымоют, искупают… Короче, все делают точь-в-точь как и мы, когда идем в народ. Да только их не надолго хватает. К концу недели распоясываются и предстают перед всеми в истинном своем обличье: учиняют разгулы, дебоши, воруют, а где не украсть по-тихому — грабят, к женщинам пристают, насильничают.

— Значит, люди там передвигаются свободно? — спросил я, следя глазами за «старой ведьмой»: она прилетела откуда-то из раскинувшихся вдали полей и теперь снижалась над полыхавшими на солнце жестяными крышами. Вопрос этот интересовал меня чрезвычайно.

— Янки отказались от проволочных заграждений, зато ставят новые — из снарядов и бомб. Они все поделили на зоны. Есть зоны — они их считают своими, — где люди могут передвигаться свободно. Только должны ходить в белой или светлой хлопчатке, чтоб видно их было издалека. В зеленом или в черном появляться запрещено. — Ут До показал рукой на проток, по которому бежала вода, и я приметил маленького глазастого краба, рывшего себе норку. — Вот она, граница, — сказал он. — По эту сторону наша зона, по ту — ихняя. Как увидят кого тут, у границы, вроде нас с вами, сразу стреляют без разбора. А стоит нам переодеться во все белое да перебраться на ту сторону — поглядят и пройдут себе мимо.