— Угораздило же его именно сегодня ввязаться в этот бой. — Она снова досадливо щелкнула языком. — Нет, Тин, вы только подумайте… — и, не закончив мысль, горестно вздохнула.

— А почему вы не удержали его? — спросила тетушка Тин. — Я бы на вашем месте ни за что его не отпустила. Да в жизни всего раз такой радостный день бывает.

— Вчера вечером он, как пришел домой, обнимал сына сильнее и чаще обычного. Я сразу поняла, он не в духе. Но что поделаешь — военная служба.

Тут из сада целой ватагой ввалились ребятишки.

— Вертолеты! — кричали они.

— Летят назад!..

Все находившиеся в гостиной опять подались к перилам.

— Что? — спрашивали они.

— Что там такое?

Дети, задрав, головы, заговорили все разом, хотя у каждого было, конечно, свое мнение.

— Напоролись на освободительные войска!..

— Даже смотреть страшно!..

— Вертолеты трупы увозят! Нагружены — еле улетели…

— Мины рвутся — прямо уши глохнут!..

— Вьетконг сегодня собрал такую силищу!..

— Их регулярные части пришли вчера вечером!..

— «Старая ведьма» со страху под самыми облаками летает!..

Гул вертолетов приближался. Девять машин, разбившись на три звена, летели, чуть не задевая верхушки деревьев. Вот они, направляясь к реке, прошли над самым домом. Люди в доме снова прильнули к перилам. Внизу ребятишки, крича и тыча куда-то пальцами, бежали через дорогу к реке.

«Старая ведьма» описала над рекой широкую дугу.

— Итак, дорогая хозяйка, карательная операция закончена, — объявил во всеуслышание начальник полиции, поглядев сперва в поле, потом на свои часы «Сейко» с черным циферблатом, и добавил: — Еще рано, нет и одиннадцати.

Удалявшиеся вертолеты скрылись за грядой деревьев по ту сторону Меконга.

Вскоре со стороны базара показался джип, похожий на огромную жабу. На полной скорости он свернул в переулок, взревел и замер посреди двора.

— Приехал!..

— Отец приехал!..

Гости, в который уж раз, припали к перилам. Одни с нетерпением ждали капитана, понимая, что для него значит сегодняшний день; другие жаждали поскорей узнать все подробности операции, которой он командовал, и понять, не случилось ли чего с их близкими в той деревушке.

Дверца джипа еще не открылась, а капитан уже выпрыгнул из машины. За ним соскочили на землю двое его телохранителей с карабинами наперевес, движения их были слаженны и точны, как у автоматов. Дети уставились на них, изумленно вздернув брови. Последним через распахнувшуюся наконец дверцу вышел из машины высоченный мужчина с висевшей на плече фотокамерой — тот самый журналист. Капитан Лонг был в каске, в очках с толстой оправой и привычной форме карателей — полосатом, как тигриная шкура, комбинезоне с разодранным левым рукавом — памятным знаком великого его подвига. Рукав велено было не зашивать вот уже второй год. Капитан облачался в этот комбинезон только перед боем. Он торопливо взбежал по лестнице, перепрыгивая разом через три ступеньки.

Начальник полиции Ба и депутат Фиен, покинув свои кресла, ждали его у последней ступеньки. Но он — то ли из высокомерия, то ли просто не заметив их — не поздоровался, не пожал им руки, а сразу направился к сыну, сидевшему на руках у жены:

— Сыночек! Иди же, иди ко мне!

Он протянул руки к ребенку, но тот закричал со страху, отпрянул и уткнулся лицом в грудь матеря.

— Ну зачем кидаться на него, — сказала капитану жена. — Прямо как тигр на добычу!

Услышав ее слова, люди, стоявшие вокруг, переглянулись: в полосатом своем комбинезоне он и впрямь был похож на тигра, ставшего на дыбы веред броском на добычу.

— Ну-ну, успокойся, сыночек, не плачь! — утешала младенца мать, поглаживая его по плечу маленькой белой ручкой. — Знаешь, — сказала она мужу, — при виде тебя я и сама испугалась. Чего же ты хочешь от ребенка?

Тут все собравшиеся вздрогнули от резанувшей глаза ослепительной вспышки и, оглянувшись, увидели длинного как жердь журналиста, опускавшего фотоаппарат. Он почему-то улыбался.

— Первый стоящий снимок с самого утра! — заявил он неизвестно кому, — Любящий отец-воин.

— Полно, успокойся, сынок! Видать, ты против моей службы в армии? — сказал капитан, отойдя подальше и глядя на сына. — Что ж, значит, больше воевать не буду. Знаешь, Зианг, маленький мой, этой операцией командовал папа. А кто, по-твоему, распоряжался папой? Папой командовал ты. И по твоему приказу он вернулся на целый час раньше.

— Ладно уж, — пожурила его Ут Ньо, — ступай переоденься да помолись. Полдень на дворе, а ты все околесицу несешь.

Когда капитан ушел во внутренние покоя, долговязый журналист подошел к виновнику торжества и тронул его пальцем за подбородок:

— Здравия желаю, командир!.. — И добавил еще какую-то фразу не то по-французски, не то по-английски. Никто ничего не понял, только мать ребенка густо покраснела.

Тут вошел капитан Лонг, уже в штатском: на нем были серые тергалевые брюки и белая рубашка. Малыш, хоть и не узнавал еще людей в лицо, на сей раз его не испугался.

Лонг взял сына на руки и, стоя среди прохаживавшихся взад-вперед гостей, глядел, как мать наливает вино из кувшина в поставленные на алтарь тринадцать маленьких рюмок.

— Видишь, сынок, — ласково говорил он, — как бабушка молится за тебя, чтобы ты рос здоровым и веселым? Прислушайся-ка! Слышишь, да? Ну, улыбнись же! Улыбнись, сынок…

Он целовал сына в пухлые щечки, в крохотный его «стручочек», смеялся, шутил. Потом, подняв глаза, снова увидел мать: в мерцающем свете тринадцати свечей она стояла у алтаря, держа в руках тринадцать курившихся пряным дымком благовонных палочек, кланяясь и бормоча молитвы. Он перестал играть с ребенком и затих в каком-то смутном волнении.

— Всемилостивейший Будда!.. — взывала Ут Ньо. — Тринадцать святых матерей-прародительниц… тринадцать отцов-прародителей.

Прислушиваясь к ее молитве, капитан молча обнял сына. Тетушка Тин заметила на лице его печаль и тревогу.

Среди гостей, приглашенных на день рождения, длинный как жердь журналист с висевшей на плече фотокамерой был самым странным. Проще говоря, чужаком. Его только прошлым вечером привезли на моторке с другой стороны реки, ночевал он прямо в блокгаузе вместе с капитаном, а потом сопровождал капитана — с самого утра и до конца операции. Ему еще не было сорока, долговязый, со впалой грудью, он похож был на сушеную каракатицу; длинные волосы свисали с затылка, впалый рот, нижняя губа торчком — вся серая, как бывает у курильщиков опиума (да он небось и курил), выкаченные глаза, точно улитки, вылезшие из раковин. Вдобавок к своей наружности он был еще и ужасно заносчив. Висевший на плече фотоаппарат вряд ли отягощал его, но ходил он как-то скособочившись. И ни на кого не обращал внимания, даже на начальника полиции и депутата Фиена. Они оба ловили его взгляд, чтобы поздороваться, вступить в разговор, но он упорно не замечал их. Ему и на месте-то не сиделось и не стоялось, все расхаживал, кривобокий, из стороны в сторону; то на потолок глянет, то на реку, то к алтарю повернется и ни на чем не задержит взгляд. То головой вдруг кивнет, то улыбнется, чему, кому — непонятно. Начальник полиции сидел в кресле, наклонясь вперед, и профессиональным взором наблюдал за журналистом. Тот ему явно не нравился. Вдруг опять сверкнула вспышка. Фотокамера мелькнула перед самым носом у стража порядка, он даже вздрогнул и не успел принять подобающую позу. Смутился ли он или разгневался — неизвестно, но отвернулся и принужденно кашлянул.

После молитвы наконец начался пир — обильный, веселый и шумный.

Вокруг особого подноса с яствами для самых уважаемых гостей уселись депутат Фиен, начальник полиции Ба и журналист со своей камерой. Здесь же сидели хозяева — капитан Лонг и его мать. А уж она не преминула пригласить и усадить рядом с собой старую свою подругу. Тетушке Тин вовсе не по душе было это общество, но ей нужно было знать, о чем пойдет у них разговор — для этого, собственно, она явилась сюда сегодня и собиралась приходить впредь. Перед началом пиршества капитан представил присутствующим господина с фотокамерой: это, сказал он, журналист Чан Хоай Шон; они знают друг друга с детских лет, подружились еще со школьной скамьи. Начальник полиции, широко раскрыв глаза, глядел на газетчика, словно говоря: ах, вот как, ну задирай тогда нос сколько душе угодно. Все, за исключением, разумеется, двух старушек, до краев наполнили рюмки рисовой водкой и чокнулись, произнеся несколько коротких слов. Один лишь журналист поднял рюмку выше головы и опустил, ни с кем не чокнувшись. Ему, казалось, даже лень было подцепить палочкой мясо с тарелки и положить себе в рот. Это создавало страшное неудобство для полицейского: от природы обжорливый, он вдобавок еще проголодался, но не мог навалиться на угощение. И только косился на соседние подносы: уж там-то все уписывали яства за обе щеки.