Приметил как-то, что Мыой глядит на него с ухмылкой, но не спросил «Чего смеешься?», а вежливо так задал вопрос: «По кому траур носите?» — «По отцу». — «От чего же батюшка ваш преставился?» — «Шальной пулей убило». — «Пуля-то чья была?» — «Не знаю». Вылил он в свой кальян чашечку чая, закурил, забулькал; потом разинул рот, выпустил клуб дыма, сощурился и снова спрашивает: «А пуля откуда летела?» — «Со стороны сада». — «И вам невдомек, чья она?» — «Отца оперировали в больнице, дали мне пулю от «АК». Что тут гадать?» — «Да неужели? — Он выкатил глаза, уставился на Мыой и, помолчав, добавил: — Слушайте, вы не хотите с оружием в руках отомстить за отца?» — «Я ведь женщина!» — «Постойте, куда вы? Выслушайте меня. Я вовсе не в солдаты вас вербую. Мой вам совет — поступайте в отряд «гражданской охраны», будете оберегать свою деревню». — «Если такие люди поручают… Как не согласиться», — отвечала Мыой, чтоб от него отвязаться.

Каково же было ее удивление, когда через несколько дней она обнаружила свое имя в списке «гражданской охраны»! Ее теперь вызывали на плац вместе с соседскими парнями, которых родители откупили от солдатчины, и они занимались там строевой подготовкой, а потом стрельбой. Когда им торжественно вручали оружие, она, выйдя из строя и принимая винтовку, подумала: «Вот здорово! Будет чем защищать подпольщиков!» Присягая оружию перед лицом властей, она подняла голову и встретила вдруг чей-то коварный, подозрительный взгляд. Это был Минь. В своем полицейском мундире он сидел среди приглашенных. Да, а «сараканом узяленный», прежде чем уехать из «умиротворенной» им зоны, получил изрядную сумму за то, что «сагитировал деревенскую девушку с оружием в руках встать против Вьетконга». На эти деньги он купил жене модные часы «титони».

Потом «гражданских охранников» приглашали поодиночке в полицию для беседы с сотрудниками службы безопасности. Каждому дали еще одно, особое поручение: следить друг за другом. Раньше Мыой думала: в «гражданской охране» одни соседи да приятели, в случае чего с любым сговоришься. Теперь же поди узнай, кого именно завербовала тайная полиция, все подозревали друг друга. Случалось, кого-то вдруг обезоружат, бросят в тюрьму: он-де «в руках держал оружие национального государства, а поклонялся Вьетконгу». Взаимные подозрения усиливались. Тут-то Минь и зачастил к ней. Вроде ухаживать стал, а сам вечно что-то высматривает, вынюхивает. От его змеиного взгляда у нее сердце холодело. Видеть не могла его иссиня-бледную рожу со свинцовыми губами. Дать отпор таким типам можно, лишь ни в чем не уступая им. Курить? Извольте, она даже дым научилась выпускать через ноздри не хуже прочих; правда, поначалу першило в горле, кашляла, но скоро привыкла. Пить? Она одним духом осушит стопку водки — глядите, любуйтесь!

Вот уже почти два года она в «гражданской охране», а ничем не помогла нашим, хорошо хоть, для властей не сделала и самой малости. Зато сама очень переменилась. Вроде чужая стала соседям, да и родным тоже. Может, и впрямь стала порченой, точно злым зельем кто опоил ее, а самой-то невдомек?

Сколько раз обращалась к матери за советом: «Мама, милая, что мне делать, как быть?..» Хотела разорвать вражьи сети, а на поверку запуталась в них. Если уж не разорвать их, хоть бы самой ускользнуть. Надумала было с оружием в руках уйти к партизанам. Но страх за маму, за братишек и сестренок удержал ее.

Видя, что мать на ее стороне, она воспрянула духом. Но нужно, чтобы еще один человек понял ее — Фай! Как внушить ему одну-единственную мысль: «Пуля, она бывает шальной, но я — разве я могу стать шальной, любимый?!» По ночам она твердила, обращаясь к Фаю, эту фразу…

— Шау, сестра моя, — говорила она, — в ту ночь, впервые пройдя мимо тебя, я заподозрила что-то. Ушла вперед и стала следить за вами. Вижу, Черныш на дворе у Но тебя не облаял. Горько мне стало: пес и тот признал тебя, не залаял, а я… Прошла мимо вас еще раз. Обрадовалась, мочи нет. Хотела броситься к тебе, но не знала, как быть. Если, думаю, Шау не поверит мне, одно остается — головой в омут.

Нет, в ту ночь не Мыой спасла Шау Линь от полицейских ищеек, это Шау вырвала девушку из вражьих пут. Обрадованная, счастливая, Мыой выкладывает о себе все без утайки, не досказав одну историю, тотчас начинает другую. Сетует:

— Я не могла всего предвидеть. Слишком это сложно! И выдержки не хватает. Куда мне до тети Тин… Ну, теперь я ничего не боюсь… Ты останешься жива — и я буду жить, погибнешь — мне тоже конец. Только бы Фай все понял… Да-да, надо быть поспокойней. Ты права, еще заподозрят, тогда… В случае чего помоги, подскажи мне. Раньше и посоветоваться не с кем было. Я все у мамы спрашивала. «Делай для наших, что сумеешь, — говорила она, — и терпи. Рано или поздно они вернутся». Видишь, она права была… Что, сестра, Нам вернулся? Играйте-ка свадьбу, да побыстрее. Нет, лучше подождите, сестрица, я ведь сейчас и погулять на ней не смогу… Скажи, а подружки мои Тхань, Тхой, Малышка Ба здорово меня ругают? И парни — Ут с Тяу — небось тоже… Ну и пусть себе ругают!.. Знаешь, я попросила маму выделить мне три кокосовые пальмы в саду. «Зачем?» — спрашивает. «Буду, — говорю, — упражняться в стрельбе». — «Делай как хочешь», — сказала мама. Теперь, стоит явиться Миню с его братией, я стреляю — пускай видят. А про себя приговариваю: «Кокос — голова, черенок — шея. Первый орех — Минь…» Бабах! Черенок перебит, орех плюхается на землю. «Та-ак, — думаю, — а это начальник полиции Ба… Это капитан Лонг… Депутат Фиен… Эти два гада — Никсон и Тхиеу[31]…» Палю, сшибаю орех за орехом — пусть смотрят, мерзавцы!.. Потом зову про себя Фая. «Любимый, — шепчу, — давай посоревнуемся — кто метче…» Бабах! Валится новый орех…

Она говорит, говорит — ведь прежде ей и слова некому было сказать. Запинается, проглатывает слова, как ребенок.

— Нам вполне мог бы добраться сюда, правда, Шау? Скажи ему, пусть возвращается. Так и быть, уступлю вам этот топчан, на двоих вполне… Ай-ай! Ты что…

Шау больно ущипнула ее за бок.

Мы стояли в нейлоновых накидках на берегу протока, разделявшего две зоны, и глядели на черневшую во мраке гряду деревьев — там находилось стратегическое поселение. Ждали светового сигнала.

Неприятель, ни о чем не подозревая, как всегда по ночам, постреливал из пушек.

Дождь шел и шел. Зарядив с утра, он лил весь день и всю ночь. На ветках манго прорезались молодые листья. Зазеленели деревья и травы. Днем повсюду лоснилась и переливалась свежая зелень. Земля раскисла от дождей. Сушь кончилась, близится паводок. Земля пахнет илом. Воды прибыло еще мало, чтобы на лодках переплывать поля, но пешие дороги совсем развезло. Ни пехоте, ни танкам не пройти по этаким топям. Днем действуют самолеты, ночью — артиллерия. По дорогам ходят одни партизаны, дождь тотчас смывает напрочь их следы. Ут До с группой партизан переправился через протоку уже давно, едва полил дождь, — разведать и подготовить дорогу.

На той стороне темноту разрывают сполохи, и снаряды, просвистев у нас над головой, летят дальше, рвутся где-то в нескольких километрах позади.

Дождь. Капли его, точно горошины, стучат по нейлоновой накидке. Холодно, зуб на зуб не попадает, никто не перебросится и словечком.

— Вон фонарь!

Шау — она просидела весь день во время облавы в затопленном водой тайнике под кухней у дома Мыой — теперь, хочешь не хочешь, вернулась сюда отдохнуть, набраться сил. Но вот уж три дня как снова отправилась на ту сторону — прежним путем. И, укутав голову платком так, чтоб не видно было лица, повезла на велосипеде тетушку Тин на бедный хутор к Бай Тха: там, мол, женщина в положении, вот-вот разродится. Нынче ночью черед Нам Бо переправляться.

Теперь уже все заметили, как в темноте вспыхнул зеленый огонек фонаря.

Нам пожимает мне руку:

— Ну, я пошел!

— До свидания!.. До свидания!.. — слышу я голоса партизанок: Малышки Ба, Тхон и Тха.