Суждения его, пусть разрозненные, нестройные, исходят все-таки от человека, дравшегося с оружием в руках против врага, и потому наводят меня на любопытные мысли.

— Доволен, сынок, — смеюсь я.

— А коль доволен, берись-ка за весло. Пора возвращаться.

Мы налегаем на весла, энергично сгибая и разгибая спины. Орудия продолжают вести огонь: громыхнут трижды, умолкнут ненадолго, потом троекратно бьют снова.

Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!

Наконец мы причаливаем близ наблюдательного пункта в манговом саду, у того самого места, где недавно подвешивали свои гамаки в немудреной хижине. Я привязываю ял к толстенной ветке манго.

Пушки умолкают. «Старая ведьма», завывая и треща, пролетает над нашими головами, направляясь на посадку прямо к большой реке.

Полуденное солнце припекает вовсю, но в саду по-прежнему прохладно. Водная гладь невозмутима. Время от времени с деревьев сваливаются в воду ящерки и плещутся, стараясь выбраться на берег. Рыбы, учуяв добычу, всплывают и гонятся за ними. По воде разбегаются круги, потом она снова успокаивается.

Я привязываю гамак к двум нависшим над водой веткам. Ут До возится у очага. Колет дрова, кипятит воду, заваривает чай. Напившись чаю, он переносит вещи на корму, расстилает посередине коврик, достает тетрадь, ручку и спрашивает:

— Что у нас сегодня, диктант?

— Да, — говорю я, — диктант.

Уже второй месяц я занимаюсь с ним. Ут До каждый день находит время для урока — утром ли, в полдень или вечером.

В яле нет места для стола — Ут До кладет тетрадь на коврик, становится на колени.

— Я готов, — говорит он, — диктуйте.

— Минутку, сейчас начнем.

Я беру удочку и сумку с наживкой — муравьиными яйцами, забираюсь в гамак и закрепляю удилище с таким расчетом, чтобы крючок оказался в тихой тенистой заводи под деревом. Потом усаживаюсь в гамаке, поджав под себя ноги; отсюда мне отлично видна развернутая ученическая тетрадь в клетку. Начинается урок.

— Прямая речь, — громко говорю я, — передается на письме с помощью двоеточия и кавычек или же двоеточия и тире в начале следующей строки…

Я обучаю Ут До не по учебникам, и школьных программ у нас тоже нет. Да и откуда им взяться, ведь к просвещению я не имел ни малейшего касательства. Поэтому преподаю по скромному своему разумению. Мы прошли уже по арифметике все четыре действия. Письму учу я его главным образом по текстам популярных песен, он — большой их любитель. Несколько дней назад на собрании партизанского отряда общины меня попросили написать старинным шестисложным размером песню о товарище Кое, том самом, который был здесь раньше партийным секретарем и командовал отрядом. Его до сих пор все помнили и любили. Хоть я и не числил за собою ни должного таланта, ни мастерства, отказаться нельзя было. Текст песен я сочинил и сегодня именно его выбрал для диктанта.

— О Тростниковая долина, край мой необъятный… — читаю я с выражением.

Ут До, стоящий на коленях, тихонько повторяет слова следом за мною и записывает их. Дописав строку, он всякий раз, как бывает по завершении нелегкого труда, шумно переводит дух, поднимает голову и глядит на меня с улыбкой. Только я вознамерился прочесть следующую строку, вдруг слышу, он кричит:

— Клюет! Клюет!

Оборачиваюсь, дергаю кверху удилище, ощущая рукой приятную тяжесть. На крючке висит анабас величиной с ладонь. Сняв его с крючка, прыгаю наземь, бросаю рыбу в корзину, стоящую в яле, и снова забираюсь в гамак. Нацепив новую наживку и закрепив удилище на том же месте, я продолжаю диктовать.

Пока Ут До записал три строфы, я успеваю выудить пяток рыб — вполне приличный ужин. Беру тетрадь и проверяю диктант. Каждая буква выведена с превеликим старанием — большая, круглая, как куриное яйцо. Все написано чисто, без единой ошибки. Работа явно заслуживает десяти баллов. Достаю из кармана шариковую ручку.

— Стойте! — кричит вдруг Ут До. — Стойте!..

Я с изумлением гляжу на него:

— В чем дело?

— Есть у вас красная ручка?

— Да, а что?

— Отметки-то надо ставить красными чернилами.

— Я сунул ручку с красным стержнем в вещмешок, найти ее — целая проблема.

— Ничего, давайте я поищу. А то я писал синими чернилами и отметка будет синяя. Что за вид, глядеть тошно!

Он открывает мой вещмешок и, порывшись в нем, протягивает мне ручку с красным стержнем. Я вывожу на полях огромную десятку, стараясь писать с наклоном, как заправский учитель, и возвращаю тетрадь.

Взяв ее в руки, Ут До долго держит тетрадь раскрытой на последней исписанной странице. Из-под густых бровей на угловатом лице бывалого бойца сияют глаза, устремленные на красную цифру «10». Ну прямо мальчишка-школяр! И сердце мое переполняет любовь и щемящая жалость.

На смену паводку в свой черед приходит сухой сезон. Нет, никому не под силу наклонить поле и слить с него воду или просто вычерпать ее до дна; но из года в год после половодья в полнолуние пятнадцатого числа девятого месяца вода начинает стекать с полей в реки, а из рек — в море.

Подвесишь гамак где-нибудь повыше на дереве, ночь пройдет, а поутру проснешься, глядь: зеркало воды ушло далеко вниз, оставив на стволе илистое кольцо — вчерашнюю свою отметину; посмотришь вдаль: на поле там и сям выглядывают из воды вершины холмов и пригорков — одни высокие уже, другие пониже.

Вода постепенно уходит, обнажая полевые межи, дороги, подполы свайных домов…

С нашего наблюдательного пункта она тоже ушла, осталась лишь топкая грязь, смешанная с истлевшими разодранными листьями.

Мы с Ут До бодро машем лопатами, расчищая наше убежище. Вот уж который день меняются ветры. Сегодня с утра задул свежий привольный ветер, он набегает волнами по необъятному полю, врывается к нам в сады, и ветки качаются и шумят.

— Чуете, Тханг, это молодой северный ветер!

— Ага…

Я постоял молча, вслушиваясь в порывы и спады ветра, потом снова вонзил лопату в мягкую, податливую землю. Когда вода прибывала, она была мутной, багрово-красной. А уходила прозрачной и чистой, оставив на поверхности земли слой ила. Ил заполнил все наше убежище — не просунешься. Копнешь его лопатой — глаз не нарадуется: ил ярко-красный, как парное мясо. На этакой земле уродятся отменные арбузы, бобы, горох. Но нынче утром мы — слой за слоем — укладываем эту благодатную землю поверх убежища, чтоб сделать его прочнее и безопаснее. В это время, точно так же, как мы, в ближних и дальних деревнях по обоим берегам Меконга партизаны копают землю. Одни расчищают старые убежища, другие роют новые, наращивают перекрытия над ними, третьи готовят уже участки под бахчи и огороды.

Мы работали и развлекались беседой.

Вдруг послышался женский голос:

— Эй, кто здесь перелопатил весь сад?

Никого еще не было видно, но Ут До узнал женщину по голосу.

— Сестрица Бай, это ты?

— Так ты здесь, Ут?

Бай Тха свернула с дороги к нам в сад. Она уже разрешилась от бремени, родила девочку, и стала неузнаваема: худощавая, изящная, бледная.

— Как дочка, здорова?

— Скоро со спины на животик переворачиваться будет.

— Куда это ты собралась в такой неурочный час?

— Да уж зря бы из дома не вышла.

Она подошла к моему гамаку и сказала:

— Я к вам вот с каким делом: тут один господин из Сайгона на днях ко мне заходил, сказал, что на эту сторону переправиться хочет, Нам Бо да вас, Тханг, повидать. Сам-то он в стратегическом поселении остановился. Пришел ко мне, просит, помогите, мол, их найти.

— Что он за человек? — спросил Ут До.

— Помнится мне, в прошлом году, в самую сушь, когда мы сюда на лодках за манго переправлялись, он с нами ездил. Говорит, вроде обедал с вами у дяди Хая, курицу паровую ел.

— Ну, тогда знаю, о ком речь, — сказал я. — Долговязый, тощий, как жердь, и зубов во рту не хватает. Верно, сестрица?

— Все точно, и фотоаппарат при нем.