— Спасибо, я не голоден.

— У меня тут пирогов новогодних целая связка, днем купил про запас… Да, еще одну вещь должен тебе сказать, пока не забыл. Эй, Хай!

— Я здесь, дедушка, — откликнулся мальчик, появляясь в дверях.

— Скажи-ка, сынок, когда дядя Куйен приходил покупать корзины?

— Позавчера утром.

— Верно, позавчера утром. Ты помнишь его, Нам? Это Там Куйен — Куйен Восьмой.

— Да, помню.

— Вот и хорошо. Стало быть, пришел он поутру за корзинами. Посидел со мной. Жаловался очень. Сам без работы остался, и брат младший тоже не при деле. А тут заявился к нему начальник полиции Ба, стал вербовать его: мол, сыт будешь. Куйен не знает, как быть. Я сказал ему — хоть землю грызи с голоду, а своих не предавай. Я-то помню, как в сороковом, ты тогда еще мальцом был, Там Куйен охранял дорогу, чтоб товарищи без помех флаги развесили. — Он пошамкал беззубым ртом и снова заговорил о прошлом: — И флаг тот как сейчас вижу — красный, с серпом и молотом. Так и бросался в глаза на верхушке старого шао. Дерево было высоченное, взобраться на него никто не мог. Тут все делать надо было с умом: сперва влезть на деревья пониже, что рядом росли, а уж с них перебросить канат на верхушку шао и по канату перелезать… Как повесили флаг, мы, столяры да плотники, и дед твой, понятно, с нами, пришли среди ночи, каждый пилу принес, и к утру спилили под корень все деревья пониже, что под боком у старого шао стояли. Еще один флаг повесили на стальной проволоке над рекой. Проволоку эту французы перерезали. А с тем флагом на верхушке шао ничего не могли поделать. Ровно десять дней провисел у всех на виду. Французы прямо с ног сбились. В конце концов приказали солдатам спилить дерево. Грохнулось оно на землю, словно бомба разорвалась. Представляешь, комель здесь, на берегу лежит, а верхушка — чуть не на середине реки. Да так и застряло. Мать родная! Вода на подъем ли идет или на убыль, шумит, бурлит вокруг ствола да кроны — сущий водопад. И так год за годом. Ты помнишь, сынок?

— Да, помню.

— Дерево это лежало прямо перед моим домом. Теперь-то я слеп, в глазах темно. Но все равно, бывает, защемит сердце тоска, сяду у дверей и гляжу вниз, на пристань. Эк меня занесло, то одно, то другое — прямо как в «Троецарствии»[32]. А ведь разговор-то сперва зашел о Восьмом Куйене. Так вот, когда заходил он ко мне, все отца твоего вспоминал.

— Дядя Куйен помнит отца?

— Да разве хорошего человека забудешь… — Вдруг посреди разговора вспомнив о чем-то, старик окликнул внука: — Хай, ты здесь?

— Да.

— Как там погода, сынок?

— Тучи над домом уже разошлись, — донесся со двора голос мальчика.

— Хорошо.

— На небе звезды появились. Вроде развиднелось немного. Дом на плоту хорошо вижу — то поднимется, то опустится. По реке волны ходят. Слышишь, как ударяют в берег?

— Это-то я слышу.

— Хай, милый, ты небось спать хочешь? — спросил его Нам. — Поди-ка сюда.

Мальчуган вбежал в дом и, обняв столб, подпиравший крышу, глянул прямо в лицо Наму:

— И вовсе мне спать не хочется. Дядя Нам, вы вон как вымокли под дождем, продрогли, наверно. Закурите — сразу согреетесь. Не волнуйтесь, издалека огонек светлячком кажется. Я посижу покараулю. А вы себе с дедушкой разговаривайте.

Не дожидаясь ответа, он снова спрыгнул во двор и стал ходить вокруг дома, решив на этот раз сделать круг пошире.

— Чем же кончилось дело с Куйеном, дедушка? — спросил Нам Бо.

— Да-да… Он и про тебя вспоминал. Слыхал, мол, будто тебя ранили.

— А он знает уже, что я вернулся?

— Нет, пока не знает. Ты, сынок, подай ему как-нибудь о себе весточку.

— Ладно.

— Мается он, бедняга. Я, как узнал про его беды, две корзины ему подарил. Стар я стал, может, и думаю что не так. Да только, по-моему, люд деревенский сейчас все равно как эти бамбучины на полу: какая вдоль лежит, какая — поперек. Многие уже обструганы, распущены на дранки. А в куче все одно порядку нету, и пользы от них никакой. Взять бы их в руки, сплести, соединить, тут тебе выйдут и короба, и корзины. То же самое и с людьми. Есть и хорошие, и плохие. Плохих образумить надо верным словом. Да и от хороших, если держаться врозь, каждому свет единый в своем окошке — проку никакого. Надобно их сплести воедино. Я-то умею плести одни корзины да короба. А уж людей сплести друг с другом — это дело людей Революции, твое, сынок, да твоих товарищей… — Тут он опять вспомнил о чем-то своем и крикнул: — Эй, Хай!

— Да, дедушка.

— Где Пеструха?

— На кухне лежит.

— Кликни-ка его, поучить надо.

Мальчик вышел, щелкнул языком. Тотчас снизу из кухни примчался пятнистый пес.

— Он здесь, дедушка.

— Пеструха, ко мне.

Пес, встав на задние лапы, передние положил старику на колени. Хозяин погладил собаку, потом переложил ее лапы на колени к Наму.

— Это Нам, — сказал старик. — Понял, Пеструха? А ты, сынок, плюнь ему в пасть, чтоб запах твой лучше запомнил.

Пес высунул язык, облизал руки Нама и радостно завилял хвостом.

— Ну будет, будет, Пеструха! — унял его хозяин. — Слушай-ка лучше. Значит, так, Хай сторожит переднюю дверь, а ты заднюю. Понял? Увидишь чужака, сразу голос подавай! Ясно тебе?.. Хай, а Хай!

— Да, дедушка.

— Накорми Пеструху, сынок, досыта…

Нам поначалу решил просто навестить старика, воспользоваться случаем и разузнать побольше о здешних жителях. Но после разговора с Шау Дыонгом решил остаться у него. А дом Мыой можно будет приберечь для Шау Линь.

Жилище слепого корзинщика от хутора, протянувшегося вдоль мощенного камнем большака, отделяла плантация тутовника. Дом выходил на пристань. Сада вокруг него не было, лишь кое-где зеленели чахлые бананы. Дом стоял на отшибе и просматривался отовсюду. Местоположение очень невыгодное. Но опыт самых черных и сложных дней подсказал Наму: на территории, занятой неприятелем, наиболее безопасны именно те места, где враг что-то упустил, недоглядел чего-то, там он не раз скрывался, работал, существовал. Случалось иногда, что упущения врага на поверку оказывались лишь видимостью, хитрым приемом, пользуясь которыми он расставлял ловушки. Но дом Шау Дыонга противник явно упустил из виду: велика важность — жалкая хижина дряхлого слепца. Здесь, понял Нам, надежнейшее место. Залог этой надежности — сердце хозяина дома.

Итак, в первую же ночь, когда Нам только проник в стратегическое поселение, ему удалось создать подпольное партизанское звено и найти конспиративное убежище.

На ночь они улеглись вместе со стариком на топчане во внутренней комнате. В прихожей на другом топчане, не покрытом даже циновкой, спал Хай, свернувшись, как креветка.

Нам думал: после измотавших его приступов лихорадки и утомительного ночного перехода он, попав в тихий, безопасный дом, заснет сладчайшим сном, едва коснувшись спиной циновки. Он лежал молча, закрыв глаза, но сон не шел к нему. Шум ветра и плеск волн у берега реки то убаюкивал его, то отгонял дрему прочь.

От дома Шау Дыонга до дома тетушки Тин, где остановилась Шау Линь, можно было при желании докричаться. Нам уснул незадолго до рассвета.

По стариковской привычке слепой хозяин встал рано и, усевшись на краешке топчана, принялся нарезать дранку. Следом проснулся Хай. Спустившись на кухню, он вскипятил воду и заварил деду чай.

Видя, что Нам крепко спит, они оба старались его не потревожить. Хай додумался даже вынести вместе с дедом во двор готовые корзины, чтоб покупатели не заходили в дом. Сам он улегся потом на свой топчан, свернувшись у простенка, отделявшего прихожую от внутренней комнаты, и не спускал глаз со двора, оберегая сон Нам Бо. Дождавшись пробуждения Нама, мальчик принес ему чашку чая, задвинул крышку тайника и лишь потом побежал на базар.

На другую ночь Нам ушел навестить жившую по соседству семью. Старик с внуком остались дома одни. Так же, как прошлой и позапрошлой ночью, как во все другие ночи, огня не зажигали. Керосиновой лампой, стоявшей на алтаре, они пользовались, только когда приходили гости или мальчик не мог отыскать чего-нибудь в темноте. Старик любил быть неприметным. Сидел на топчане и строгал бамбучины. Внук лежал за его спиной. Пеструха на кухне караулил заднюю дверь. Нарезая дранку, старик спросил: