Торговка презрительно скривила губы: «Тебя, болтливая обезьяна, кто просит нос совать? Жалеешь эту тварь, так и угощай ее на здоровье!»

Метельщик назло торговке дал бабушке два хао. «Вот, возьмите. Вернете, когда сможете. Это те, у кого мошна тугая, за грош готовы удавиться!»

Базарные кумушки сразу же пустили сплетню, будто метельщик неравнодушен к бабушке. Но бабушка говорила, что с того случая он всячески избегал встреч с нею, а когда бабушка вернула ему долг, скромно принял его, не вымолвив слова. И вообще всегда держался от нее подальше, словно побаивался. Уже позже бабушка рассчиталась с кредиторами, и ей удалось даже кое-что скопить, а про дедушку по-прежнему не было слуху. В ту пору многие сватались к ней, причем люди достойные, однако она всем отказала. «Если бы я и собралась замуж, — говаривала бабушка, — то пошла бы только за метельщика. Однако я решила жить ради дочери и оставаться верной мужу».

Человек, испытавший нужду, часто становится расчетливым, даже скупым. Но с нашей бабушкой такой беды не случилось. Она помнила, как жестоко обходились с нею кредиторы, и не хотела причинять людям подобных страданий. Впрочем, с чиновницей Ван поступала так мягко отчасти ради Хао.

Сперва Хао все плакала, наверное, дней десять подряд. Хоть и была она сыта, обута, одета, но никак не могла забыть душной, убогой хижины, где, голодная и оборванная, жила вместе с матерью и маленьким братом. Вскоре, однако, обжилась, успокоилась, стала ходить с моей мамой в церковь слушать, как читают Библию, учить наизусть молитвы и запоминать обряды, надобные для «спасения души». Ей нравилось быть христианкой. Она узнала, что есть бог, который сотворил небо, землю, все живые существа и, наконец, нас, людей. Ей рассказали, что единый бог сущ в трех лицах, что во втором лице он возродился к жизни и наречен был Иисусом, что Иисус принял мученическую смерть на кресте за грехи всего рода человеческого. Тот, кто в это свято верит, будет спасен, а кто не верит, попадет в преисподнюю, где души несчастных грешников, рыдая и скрежеща зубами, корчатся в адском пламени. Надо сказать, что к рыданиям и скрежету зубовному Хао привыкла: ее малый брат ревел целыми днями, а когда бывал болен, то по ночам еще скрипел зубами; так что этого Хао ни капельки не боялась. Она страшилась адского огня, в котором навечно обречены гореть души грешников. Ведь такого и святой не вынесет! Рассказы про ад моя новоявленная тетушка слушала, раскрыв рот. Она верила каждому слову взрослых и скоро стала ревностной католичкой. С утра до вечера мы с нею читали молитвы и распевали псалмы.

Постепенно Хао отвыкла от своей прежней семьи и даже начала чувствовать себя там чужой. Родная хижина казалась ей отныне пристанищем всякой нечисти. Все реже навещала она мать, и ей было неприятно подходить к алтарю предков, стоявшему в темном углу и словно скрывавшему какую-то тайну. Позднее, и это было печальнее всего, сама мать стала ей неприятна. Особенно с тех пор, как чиновница Ван на старости лет вдруг увлеклась ворожбой. Каждый месяц в дни новолуния и полнолуния она надевала свое лучшее платье, повязывала голову какой-то особой шалью и отправлялась к деревенской ворожее по имени Ок, с которой они вместе ворожили. Хао сердилась на мать и старалась всячески выказать ей свое осуждение, мать тоже в долгу не оставалась. Постепенно у обеих пропала всякая охота видеть друг друга.

Господи! И чего только не случается с людьми, если голова у них забита разной чепухой! Чем люди невежественнее, тем легче ссорятся из-за ерунды.

Теперь Хао признавала только приемную мать, мою бабушку. Она привязалась к моей маме, а уж меня любила так сильно, как ни одна тетка на свете не любит своих племянников. Она ходила за мной по пятам, ни на минуту не выпуская из виду. Говоря откровенно, в ту пору я был не так уж мал и вовсе не требовал присмотра, но был единственным ребенком в семье, как в свое время мама у бабушки. А в зажиточных домах с детьми нянчатся дольше, чем в семьях бедняков. Хао считала меня еще маленьким, потакала любому моему капризу, даже лазала в сады к соседям — воровать для меня плоды ой. Сколько раз во время дальних прогулок, когда ей казалось, что я устал, она таскала меня на спине, это «чтобы у малыша ножки не покривились». И смешно, и грустно вспомнить об этом! Я восседал у девочки на спине, а ноги мои свисали почти до земли. Тетушка тащила меня, согнувшись в три погибели, красная от напряжения, обливаясь потом, но не позволяла мне идти пешком, даже когда я сам того требовал.

Беззаветная преданность Хао очень трогала меня. И когда я начал учиться, а тетушка села за ткацкий станок, мы по-прежнему были привязаны друг к другу. Я любил готовить уроки, усевшись возле ткацкого станка. Тетушка не переставая хвалила меня. Слушая, как я читаю нараспев: «Ля-гуш-ка ква-ка-ет… Со-ба-ка ку-са-ет», — она восхищалась моими способностями. Хао была уверена, что слоги, которые я зубрил, не что иное, как священные заклинания, обогащающие разум, и бормотала их следом за мной. Постепенно она выучила наизусть все мои уроки и иногда даже ухитрялась мне подсказывать. И здесь тетушка оказалась полезной!

Когда с уроками бывало покончено, тетушкина пряжа обычно тоже кончалась. Она стряхивал с юбки нитки, потом обнимала меня, гладила по голове и прижимала к груди. В эти минуты я чувствовал себя словно в объятиях матери.

О моя тетушка Хао! Я хорошо помню тот день, когда ты рассталась со мной и ушла в дом мужа.

В воздухе висел густой туман. Уже смеркалось, когда из дома жениха пришли за невестой. Людей собралось не так уж много, со стороны жениха — человек десять, а со стороны невесты и того меньше: бабушка разрешила сопровождать Хао лишь нескольким подружкам, даже мне велели остаться дома.

«Никакого угощения не будет, — сказала мама, — ведь у них в доме траур, поэтому подадут лишь чай и бетель».

Но разве я беспокоился об угощении? Просто хотелось быть рядом с моей тетушкой. Ведь до сих пор она никуда без меня не ходила. И все же мне не разрешили ее сопровождать. Я плакал, сердился на родителей, на бабушку и даже на мою тетушку Хао. И чего это ей вздумалось выходить замуж? И именно сейчас? Позднее, став уже взрослым, я тоже не раз сожалел об этом замужестве, только уже по другой причине. Если бы она осталась у нас, навсегда осталась просто моей тетушкой, от скольких бед и страданий она была бы избавлена!

Но моя тетушка вышла замуж и отдала мужу свою любовь, которая прежде безраздельно принадлежала мне. А этот человек принял все как должное и ничего не сделал, чтобы оказаться достойным такой любви.

Он не любил Хао. Да, не любил! Ничуть! Более того — он презирал ее. Презирал за то, что она выросла в чужой семье. А сам он, видите ли, был благородного происхождения, хотя за душой у него не было ни гроша. И работать он не собирался — пусть жена кормит, не зря ведь он женился. Тетушка Хао безропотно покорилась судьбе. Руки у нее были золотые, и она приносила в дом не меньше двух хао в день. Пять су уходило на еду, и вдвое больше пропивал муж. Но тетушка не была на него в обиде и даже чувствовала себя счастливой. Жизнь, в общем, ладилась, пока по злой воле небес тетушка не стала матерью. Роды оказались неудачными. Ребенок умер, а Хао разбил паралич. Она не могла больше работать. Муж начал хмуриться. Ведь каждый день болезни жены лишал его двух хао дохода. И он считал, что она сама в этом виновата! Пока в доме еще оставались кое-какие сбережения, он молчал. Скоро ему пришлось ограничивать себя в выпивке, потом и на рис стало не хватать. И уж тут-то муж не выдержал, и из уст его полился поток бессвязных ругательств. Вначале он ругал богачей, потом свою злосчастную судьбу, а затем взялся за жену. Как он только не поносил несчастную женщину! Он ругал ее безостановочно и когда был пьян, и когда ему хотелось выпить.

Тетушка молчала, стиснув зубы, старалась не заплакать, но слезы все равно текли ручьем, а из груди вырывались рыдания. Знай она, что ее ждет впереди, не стала бы так безрассудно тратить слезы. Потому что муж в конце концов бросил ее больную и отправился бродить по свету в поисках легкой жизни.