— Вы говорите, как нэпман! — закричал Мика, вскакивая. — Вы не понимаете поэзии!

— Хорошо! Не понимаю! Но вот я что люблю! — Александр Дмитриевич, вызывающе скосив глаза на Мику, стал читать строки из Тютчева:

Когда он закончил, Лиля захлопала в ладоши.

— У всех у вас вкус, как у старых дев, — снисходительно сказал Мика, надевая рюкзак.

— Черта с два! — возразил академик, и Лиля рассмеялась.

Мы идем снова. Становится жарко. Солнце отражается от снега и обжигает лицо снизу. Я нечаянно снимаю темные очки и сразу же зажмуриваюсь; белизна так ослепляет, точно в глаза швырнули песком.

Мы идем цепочкой. Я первый, за мной Мика, Лиля, Пайшамбе; академик, как опытный альпинист, замыкает шествие.

Стали попадаться первые трещины. Сначала они так узки, что мы их легко перешагиваем. Затем пошли пошире, с навесами и карнизами из снега, — через них приходится прыгать. Наконец останавливаемся перед трещиной метра в четыре шириной. Ледяные стенки ее вверху нежно-зеленые, как морская вода, книзу темнеют. С карниза свисают лазурные сосульки. Лиля отламывает одну сосульку и бросает ее в трещину. Сосулька раскалывается о стенку, и кусочки ее, печально вызванивая, долго-долго летят куда-то внутрь ледника.

— Ух ты-и! — пропела Лиля и отступила от трещины.

— А, чепуха, я ее сейчас перемахну! — сказал Мика, отступив на шаг, и хотел прыгать.

Александр Дмитриевич с неожиданным проворством схватил его за руку и удержал.

— Вы еще не сказали своего последнего слова в поэзии! — пробурчал он.

Я достал из рюкзака моток толстой капроновой веревки и моток тонкой. Мы обвязались, и когда один прыгает через трещину, остальные стоят на страховке.

Идти все труднее из-за бесконечных «стаканов» и торосов; ноги промокли до коленей, спина ноет, горит обожженное лицо. Но сквернее всего трещины, заметенные сверху снегом. Эти легкие снежные мостики на трещинах — замаскированная смерть.

Я первым провалился сквозь такой мост. Ноги мои вдруг ушли в снег, и я повис на рюкзаке. Ноги болтались в пустоте трещины. Я оглянулся. Мика стоял разинув рот. Еще разглядел я растерянное лицо Лили.

— Ложись! — крикнул я Мике.

Он бухнулся на лед.

Потащил к себе веревку, натянул ее.

Я подтянулся на ледорубе, лег грудью на мост, и банки в рюкзаке съехали мне на затылок. Я дернулся еще и вылез из дыры на снег. Только когда перешел на ту сторону трещины, на твердое, почувствовал бешеный топот сердца. Ноги дрожали, а горы плыли куда-то вбок, точно меня кружило на медленной карусели. Я крепко зажмурился, тряхнул головой, и, когда открыл глаза, горы стояли на месте.

Самое страшное — провалиться первый раз. До вечера все мы провалились на мостах раз по восемь, а потом это было уже не страшно, а просто досадно.

Шагая впереди, я то и дело оглядываюсь на идущих сзади, я слежу, чтобы между всеми было одинаковое расстояние. Но первой я всегда замечаю Лилю. Она идет, наклонив голову, и лица ее не видно. Только белеет нацепленная на нос серебряная конфетная бумажка — защита от солнца. В узкие плечи врезались лямки рюкзака, и тяжело шагают ноги в мокрых «триконях». Каждый раз оглядываясь, я надеюсь увидеть ее лицо. Настроение неожиданной радости прибоем находит на меня… Мы будем идти и идти так день за днем. Я буду оглядываться и видеть ее узкие плечи и сосредоточенное лицо… А на коротких привалах будем слушать, как спорят академик с Микой. Смешные они оба! И Лиля будет смеяться, когда они опять схватятся. Мика скажет какую-нибудь ерунду, академик встрепенется и, ероша бороду, скажет: «Черта с два!»

А Лиля будет заливаться. Смеется она удивительно. Брови взлетают, нос морщится, точно она собирается чихнуть, а круглый подбородок дрожит. Если она снимает колпак, волосы встают копной и светятся на солнце, как лепестки подсолнуха. Вообще-то красивой ее не назовешь… Обыкновенное лицо… Чем она понравилась Мике? Конечно, ему нравятся смазливые девчонки. Ну и пусть! Мало ли кто ему нравится! А вчерашнее? Треск свечи… теория относительности. Все явно, ясно, как эти грозно темнеющие горы. Я чувствую такую тоску, что готов зареветь. Точно кусок льда сунули мне в грудь, и я коченею от горя. Но нужно идти и идти, размеренно, осторожно. Что ж!.. Только снег, снег, снег… Я оглядываюсь: все ли идут благополучно?

Кончается первый день. Хуже всего в первый день, пока втянется сердце. Потом втянется, и тогда полегчает. Весной, перед выездом в горы, я проходил медицинскую комиссию, и врач сказал, что сердце уже голосует против Памира. Чепуха, мое сердце привыкло стучать здесь половину моей жизни.

Вечером мы наталкиваемся на груду вещей, вмерзших в лед: банки с консервами, кастрюля, канистра с бензином. Наверное, брошены альпинистами в начале лета. Но почему до сих пор метеорологи не подобрали все это? Им пригодилось бы. Ведь метеостанция не так уж далеко отсюда. До станции мы должны дойти через два дня, когда у нас кончатся продукты. Почему же они не подобрали эти вещи?

Солнце уже ушло нам за спину, и длинные, десятиметровые тени идут впереди нас, изгибаясь на торосах.

Останавливаемся ставить палатку. Наконец сбрасываем с себя рюкзаки. К концу дня они в десять раз потяжелели. Как легко без груза! Кажется, можно пройти сейчас еще сотню километров. Но стоит посидеть минут десять — и обалдеваешь от усталости, все тело вяжет сон. Сидеть нельзя!

Ставим палатку. Академик, Лиля и Мика тотчас залезают в нее. А мы с Пайшамбе начинаем на «улице» разжигать проклятый бензиновый примус. Иди впереди, тащи самый тяжелый груз, беспокойся, чтобы никто из них не улетел в трещину, а вечером еще разжигай для них примус! Впрочем, академик не в счет. Лиля тоже, она еле дошла, но вот Мика, рекомендованный рабочий, чего спрятался?

Примус рычит и фыркает на нас, поджигает наши бороды.

Пока мы возимся с примусом, сумрак стремительно заливает долину. Ледник покрывает розовая тень — это отсвет пылающего закатного неба. А в верховье ледника, на верхушках синего цирка, масляно горят последние мазки солнца. Быстро холодает, и, когда на примусе загорается фиалковый цветок огня, мы уже окружены стынущей синевой ночи.

А в палатке академик и Мика опять затеяли спор.

«Просидели под брезентом и просмотрели закат», — думаю я и лезу к ним. Мика держит в руке свечу, в желтом свете ее Лиля расчесывает свои медные волосы. Взлохмаченный академик, похожий на шамана, внушает Мике:

— Даже будущие пожарники пишут стихи в семнадцать лет. Вы поэт просто потому, что молоды. Уж студента-то я знаю-с! Все лентяи и «хвостатики» — поэты. Вам кажется, что вы открываете миры, и потому вы не хотите учить механику!

— Есть вещи поважнее механики!

— Ах да! Видимо, ради этих важных вещей вы и бросили учебу?

— Да, я не хочу спать на лекциях. Я хочу увидеть землю!

— А может, вам просто не хочется становиться в шеренгу по росту? Ну зачем вы сюда приехали?

У Мики округлились глаза.

— Вам знакомо слово «романтика»? — спросил он с пафосом.

— Ну-ну! — подзадорил Александр Дмитриевич.

— Так вот, мой отец этого слова не признает. Еще в детстве ему был важен только мой дневник…

— Ага, ага, так и есть, — ввернул академик.

— А я хочу знать все не по книжкам, а сам, хочу пощупать эти горы, проваливаться в трещины, мчаться на диких лошадях по такыру, рвать сухое мясо, сосать табак. Я хочу дружить с настоящими парнями, вот с такими, как Аркаша. — Мика ударил меня по плечу. — Идти с ним черт знает куда, гнаться за архарами, слушать песню горной девушки. Наконец, сидеть на киргизской свадьбе среди белобородых аксакалов и есть руками баранину.