На другое утро, когда Федька проснулся, в комнате никого не было. Федька сел. Голова ныла, во рту было горько. Солнце сверкало на бутылках, на грязной посуде. Мешок Пашкиного отца выглядывал из-под кровати.

Федька встал, пошел купаться.

Он разделся на берегу старицы, попрыгал на мокром песке, зашел по колено, расплескал руками зацветающую бархатисто-зеленую воду и нырнул в холодную глубину. Вынырнул далеко, с зеленью на волосах, и поплыл, высоко выбрасывая руки.

Когда вылез на берег и оделся, мысли прояснились. «Никакого трактора мне не надо, жульничать не буду, уйду я! — решил он и полез по песку вверх. — Уеду сегодня же вместе с Мишухой. Пусть они тут воруют, женятся!..»

Наверху над обрывом стояла Оля и, сонно улыбаясь, смотрела на него. Сегодня было воскресенье, никто никуда не спешил. Федька поднялся наверх, встал рядом. Оля была в светло-зеленом платье, волосы, золотистые на затылке, торчали смешными хохолками. Она вдруг сняла с ноги босоножку, села на земляной холмик, взяла обломок камня и стала заколачивать гвоздь в каблуке, тихонько напевая:

— Тебе смешно!. — сказал Федька, чувствуя вчерашнюю тоску, и вспомнил слова Павла. — Тебе смешно, а я уезжаю.

Оля замолчала, недоуменно посмотрела на него. Федька покраснел и опустил голову.

— Зачем же уезжаешь? — спросила Оля. — Да ты не проспался, что ли? Почему уезжаешь? — Она дернула его за руку.

Оля встала и стояла с поднятыми волосами, с полуоткрытым ртом, глаза ее тревожно ждали ответа. Босоножку она держала в руке.

— Пашка на тебе женится, а мы с Мишухой уезжаем! — сказал Федька. Отвернулся и неожиданно для себя заверил: — Я тебя никогда не забуду!

Оля молчала. Федька повернулся. Она снова сидела на холмике, согнувшись, поднятые волосы открывали тонкую незагорелую шею. Плечи ее вздрагивали.

Федька присел на корточки, тронул ее за плечо:

— Я ведь так сказал… я потому, что с тобой всегда… Я останусь, мне здесь нравится! Я не уеду!

— Нет, уезжай, уезжай! — всхлипывающим шепотом заговорила Оля. — Уезжай, Федя. Ты не знаешь… его, а он такой… Он тебе что-нибудь сделает, дерево на тебя повалит… он любит меня ужасно. Он все видит…

— Ты-то любишь его? — спросил Федька вставая.

— Любила, — перестав плакать и вытирая глаза, печально сказала девушка. — Ты уезжай, Федя, и я уеду тоже. Не пойду я замуж. Он мне уже один раз предлагал, уговаривал, а потом угрожал, что все равно никому не отдаст, пусть хоть сам пропадет. А я не хочу замуж, я буду учиться. Уезжай, и будем друг другу писать.

Она встала, Федя поднял босоножку, подал ей. Оля надела ее, тихо пошла вниз.

На полдороге она обернулась и крикнула тихо:

— Иди-и!

И помахала рукой.

В комнате Федька застал одного Мишуху. Сняв со стены картину с русалками, он скатывал ее в рулон.

— Домой еду! — пояснил он, открыл деревянный сундучок и положил в него свою гирю.

Днем Федька пошел провожать Мишуху, Опять был жаркий день, был сосновый бор и настил на изумрудном болоте. Шли пешком. В лодке их перевозил знакомый мальчишка в офицерской фуражке.

За рекой поднялись на высокое взгорье к городку. Оглянулись. Река вспыхивала под солнцем колющим блеском. В мареве таял зеленый океан.

— Поехали, брат, отсюда… Чего ты здесь не видел, болота и сосны? — сказал Мишуха, подавая руку, и губы у него печально дрогнули.

— Нет, я останусь! — твердо сказал Федька.

Мишуха вздохнул, взвалил сундучок на плечо.

Федька посмотрел ему вслед, повернулся и побежал вниз, к перевозу.

В понедельник ехали на работу уже без Мишухи. Отец Пашки отправился на сортировочный склад «антиресоваться» и там насчет «швырка». В бригаде появился новый рабочий. Это был тот самый суровый мальчишка с перевоза. Звали его чудно́: Евстроп. Пашка великодушно взял его в бригаду.

Сейчас Евстроп сидел в новом ватнике, фуражка еще глубже была надвинута на голову.

День выдался сырой, мглистый. Оля нервно зевала, ежилась, Федька курил, стоя в дверях. Оба не глядели друг на друга, молчали, точно напуганные вчерашним разговором. Зато Павел все шутил, пряча за усмешкой беспокойный, подозрительный взгляд. Евстроп с восторгом глядел на Пашку. А Федька горько думал о том, что и он два месяца назад так же восторженно любовался Пашкой и хотел быть похожим на него…

Приехали на участок.

— Что ж, брат, исполняю твое желание, — заявил Павел Федьке. — Будешь работать сегодня на тракторе. А Евстроп пускай рубит сучки! Я вас, ребята, непременно в люди выведу!

С каким волнением сел Федька на продавленное сиденье, вдохнул устоявшийся бензиновый запах кабины, взялся за нахолодевшие отполированные рукоятки! А когда трактор задрожал всем своим тяжким телом и с грохочущим лязгом, вздымаясь на поваленных стволах, пошел, Федька оцепенел от восторга. Трактор, весь мокрый, точно вылезший из воды, проложил темный след по седой, росистой хвое и подошел к пачке бревен. Чувствуя острую, как жажда, потребность поделиться своей радостью, Федька высунулся из кабины. Никто не смотрел на него. Пашка, отвернувшись, разговаривал с Евстропом. Оля согнулась, обрубая нижние сучки, почти скрытая поваленным стволом.

Федька ждал. Вот Оля выпрямилась, одернула кофточку на спине и увидела его. Лицо ее, грустное и усталое, заулыбалось.

Она помахала ему рукой, оглянулась на Пашку и снова склонилась.

В этот день работа шла здорово. Федькино настроение передалось всем. До обеда сделали дневную норму. Во время перерыва Пашка подошел к Федьке, положил руку на плечо.

— Молодец, Федор. Я тебе обещал — и выполнил! А теперь вот что. Уговор наш помнишь? Насчет бати?

— Какой еще уговор? — спросил Федька, чувствуя, как исчезает радость и холодеет в груди.

— А такой… Вон энту пачку лесу оттащишь в овраг, к дороге. И вон энту тоже еще.

Федьку взяла веселая злость.

— Не надейся и не жди! — сказал он, приветливо улыбаясь.

— Ты подумай, — предупредительно посоветовал Павел. — Я ведь с тобой по-хорошему. Пока. А не то с трактора сыму.

Федька сбросил руку Пашки с плеча, тоже вежливо ответил:

— И я с тобой пока по-хорошему. А с трактора меня уже сымали, не испугаешь.

После обеда Павел помрачнел. Федька работал с независимым видом, никакие бревна в овраг не оттаскивал. Павел тихо ругался, орал на Евстропа. А тут с соседнего участка пришел унылый, мокрый Митяев, попросил помочь завести трактор. Федька с готовностью вылез из кабины и услышал резкий окрик Павла:

— Не ходи!

Федька до того озлился, что даже шутить не захотел. Только и ответил:

— Иди к черту!

— Ты чего, совсем ошалел? — Павел подошел, засучивая рукава точно для драки. — А трудовая дисциплина для чего? Не ходи!

Федька отвернулся и пошел с Митяевым на его участок.

У Митяева дела были плохи. Это сразу было видно. Трактор не работал с самого утра. Тракторист спал в мастерской на ящике с инструментами. Весь участок был завален спиленной сосной в два слоя, а Митяев все продолжал валить лес.

Федька сразу же полез в мотор искать неполадки. Митяев, который, видно, совсем не рассчитывал на помощь, непомерно обрадовался Федькиному приходу, заволновался. Он все топтался около трактора, заглядывал в мотор, толкал Федьку и бормотал:

— Значит, это, спасибо тебе… Тракторист-то у меня, Макарчук-то, в армию, понимаешь, уходит, ну и гуляет. Заснул, понимаешь, сукин кот.

Федька возился до конца рабочего дня. Один раз приходил Евстроп, звал, говорил, что Пашка ругается. В пять часов Макарчук вылез из мастерской с опухшим, виноватым лицом и, подойдя, сказал:

— Брось ты с ним возиться! Дохлое дело. Отработал свое тракторишко! — И, отводя в сторону глаза, скрывая стыд, ворчал: — И куда начальство смотрит? Я уж им бесконечно объяснял: не годится машина, в полный износ пришла. Да оно, начальство, покуда встрепенется…