На середине поля захотелось пить — больно солнце припекало, поле точно жаровня, к тому же безветрие. «Дойти бы напиться, — подумала Анна, — да жаль терять время — пока туда дойдешь, потом обратно. И нехорошо много пить, потеть будешь. Лучше покусаю стебелек, и жажда уймется».

Анна двинулась дальше. Иногда на грядках попадалась подсеченная культиватором трава, начавшая уже жухнуть, увядать на солнце. «Жаль, — подумала, — зря добро пропадет. Собрать бы, нарубить в корыте, разбавить мукой, свиньям было бы объедение. Такая трава пропадет впустую, зря только выросла».

Над полем скользили три тени, старуха заметила их, когда они поравнялись с нею и устремились к закраине поля и дальше. Она подняла голову и увидела в небе трех больших белых птиц. Может, это вчерашние, теперь возвращаются с моря, с далеких гор?

Опершись на цапку, распрямила спину, проводила птиц задумчивым взглядом. «Если б можно было вот так, как они, слетать к морю, — подумала женщина. — Стыдно сказать, а я ведь и моря не видела. Времени съездить не выбрала. Может, Рудис машину купит? Теперь все повадились ездить к морю и в горы. Потом вернутся, столько нарасскажут… Сын бы меня мог свозить. Да и сам бы заодно проветрился. Я ведь не какая-нибудь гольтепа, каждый месяц пенсию откладываю, и то, что Амануллис зарабатывает, туда же, в надежное место. Рудис о том ничего не знает. И незачем ему, паршивцу, знать…»

Накручивая педали велосипеда, вверх по проселку проехал Рудис на работу к себе в стройбригаду. Навстречу ему шла какая-то женщина, ведя в поводу корову. Рудис уехал, а женщина пошла к дому Сабулов.

«К Амануллису, — мелькнуло в голове у Анны, и она даже плюнула с досады. — Ну не такая я дуреха, чтобы все бросить и сразу бежать. Кто вместо меня будет свеклу полоть!»

Так она и продвигалась вперед, помахивая цапкой, и скоро была уже на краю поля.

«Теперь пройдусь обратно и прополю еще три грядки, а как доберусь до того конца, тут уж домой сбегаю, — рассудила она. — А так, попусту, нечего через все поле шастать».

И все же немного погодя, покусывая стебелек пырейника, передумала.

«Пойду-ка прямо сейчас, а то нехорошо вроде получится, пожилой человек будет ждать меня. Не для собственной радости шел. Раз уж скотинке приспичило, надо идти, ничего не поделаешь».

1973

Час уже поздний, скоро забегаловку прикроют, посему постараюсь передать самую суть. А впрочем… Что одному интересно, другому — скукотища, это дело обычное. Да ведь тебя никто слушать не неволит. Можешь встать, уйти, счет оплачен. А мне, понимаешь, душу надо излить, весь день места себе не находил. Уж ты не взыщи, бывает.

Так вот, повстречал я сегодня давнишнего своего приятеля Паулиса Равиня. И где бы ты думал? На кладбище! Да, на кладбище. Погоди, не строй постную мину, потому как жив он и здоров. Жив курилка! Только-только распрощались, он домой поехал, а я сюда завернул, — чувствую потребность с кем-то побеседовать. У меня такое ощущение, жизнь Равиня — не только его жизнь, а нечто большее. Нечто очень поучительное. Не хочу уподобиться слепцу, который пытался хромого плясать выучить, да и вообще мир исправлять — занятие неблагодарное. Однако не угодно ли послушать с самого начала.

Только где же начало?.. Начало тому, о чем хочу рассказать, должно быть, следует искать в далеком прошлом, когда мы были мальчишками.

Как сейчас помню: в одно прекрасное утро сразу после весенних каникул был у нас урок алгебры. У всех еще ветер в голове, домашнее задание, само собой, никто не приготовил. А с учителем Аболтынем, всякий знает, шутки плохи. Камень, не человек, никому поблажки не дает, слушать не желает никаких отговорок. Не знаешь урока — садись, пара. Знаешь очень хорошо, высшая оценка тебе четверка, потому как на пятерку знает лишь учитель. И вот сидим, дрожим да охаем, разрабатываем стратегические планы, как сорвать урок, чем отвлечь внимание Аболтыня. Только что же придумаешь? Ничего… И вдруг поднимается Паулис Равинь, подходит к учительскому столу, поднимает руку и говорит:

— Отгадайте, что у меня в руке?

Поди попробуй отгадай… Ни за что не отгадаешь.

— Кнопка, — наконец поясняет сам Паулис. — И вы сейчас станете свидетелями событий, каких еще не видел свет. Я вас избавлю сегодня от тирана Аболтыня. Я вас избавлю!

Он кладет кнопку острием вверх на сиденье стула, а сам спешит к своей парте. Олга Бондар — была у нас прелестная девушка — хотела спасти положение, убрать эту пакость с учительского стула, но тут открывается дверь и в класс входит Аболтынь. Пожилой, какой-то весь помятый, узкогрудый, плечи вздернуты. Волосы седые, брови седые. Под мышкой классный журнал, учебники. Вошел и так жестко обронил: «Садитесь!», а сам к столу. Положил журнал, учебники. Сел… да как подскочит. Осторожно провел рукой сверху вниз, глянул на сиденье стула. Перевел тяжелый и сумрачный взгляд на класс.

— Кто это сделал? — спросил, едва пошевелив тонкими губами.

Класс замер от ужаса. Тишина — слышно, как кровь в висках звенит. Вот ведь как все обернулось. Поначалу вроде бы шуточки: эка важность, что тут такого, Паулис кнопку подложил на стул преподавателя. Чепуха, пустяки, не так ли? А пустяк-то вон какой оборот принял, прямо дух захватывает! Что будет? Может, весь класс после уроков оставят. Директор явится. Родителей в школу вызовут. Паулиса, пожалуй, для острастки совсем исключат. Вот несчастье, и конца ему не видать!

Аболтынь снова вопрошает, да так грозно, хоть и сидишь, а поджилки трясутся.

— Кто это сде-лал?

Каждый знает — кто, но класс молчит. Затаился, возбужденно дышит. Молчит! Ничего другого не остается, как молчать, даже если тебя поведут на заклание — такое у нас было представление о порядочности, чести и прочих подобных вещах. Из тридцати мальчишек и девчонок в данную минуту говорить имел право один — Паулис Равинь.

И Паулис встал. Встал-таки. Щупленький, за зиму из тужурки своей вырос, рукава коротковаты. По тонкой шее сверху вниз и обратно прошелся кадык… Поднялся, вышел из-за парты, стиснул пальцами крышку, словно ища поддержки. Сам белее полотна. А в глазах такая одержимость — будто с моста Даугавы собрался кинуться.

— Это сделал я!

И немного погодя — чуть слышно:

— Я…

Вздох облегчения, разом вырвавшись из тридцати грудей, пронесся по классу. Электрический заряд разрядился в атмосфере и теперь шаровой молнией блуждал от парты к парте. Но когда взорвется молния, когда грянет гром? А грому быть… И какому… Что сделает Аболтынь?

Заложив руки за спину, пригнув голову, Аболтынь смотрит на Паулиса, словно взглядом собирается пригвоздить парня к парте. Сквозь половицы в землю вогнать!

Молчит учитель. Прошелся, не вынимая рук из-за спины, так же неспешно вернулся на прежнее место, помедлил немного и между рядами парт направился прямо к Паулису. Подошел вплотную, вперился в него, будто только что приметил этакую странную козявку, скорпиона или уж не знаю кого. А у Паулиса голова все ниже, ниже клонится, пока совсем не свесилась поникшим цветком. Вид до того жалкий, смотреть больно! И тут Аболтынь произносит:

— Садись! И чтобы этого больше не было…

Все… Тем дело и кончилось. Аболтынь вернулся на свое место и сказал:

— Поскольку это первый урок после каникул и у вас в головах еще ветер гуляет, домашнее задание спрашивать не стану, повторим пройденный материал. Советую запомнить: в математике все последующее зиждется на предыдущем. Без знаний предыдущего немыслимо движение вперед. Итак, к доске пойдет…

Всего-навсего к доске? Да скажи он в ту минуту: «Переплывите Даугаву!» — и поплыли бы. Скажи: «Войдите в дом горящий!» — и вошли бы. Сердца наши были переполнены уважением, любовью, восхищением — всем тем, что только найдется в мире хорошего. Один Паулис сидел понурив голову, как в летаргическом сне. Лишь после того, как первая красавица в классе Олга Бондар тайком переслала ему записку со словами: «Ты все-таки лев, хотя и без гривы…» — уж тут-то Паулис воспрянул духом, и на лице его до самых ушей расцвела улыбка, а карие глаза вишенками заблестели на солнце.