— Охотно! — проговорила она, раскрыла сумочку и, покопавшись в ней, протянула деньги. Поблагодарив, он сунул бумажку в карман. Незнакомка с улыбкой поглядела на него долгим взглядом и подала руку.

— Я должна извиниться, — сказала она, — извиниться за свой обман. Та история про начальника сплошная выдумка. Слава богу, начальник у меня хороший. И живу я хорошо, у меня муж и дети… Не сердитесь за эту шутку, на сей раз я поступила как последняя эгоистка, но мне захотелось проверить кое-какие истины. Еще раз спасибо за ту встречу пятнадцатилетней давности. Я была молода, искала смысла жизни, и ваши слова, ваши мысли мне пригодились. Очень даже пригодились, но теперь мы с вами как будто в расчете… Всего хорошего!

Она прошла через открытые ворота. Под каменными сводами горела лампочка, и было видно, как незнакомка пересекла тесный двор, ступила под следующую арку, там тоже горел свет, и она уходила все дальше и дальше, белел ее плащ, потом она куда-то свернула и скрылась, и в ее походке, в повороте головы, в движении рук было что-то очень, очень знакомое, столько раз виденное… Рийкурис узнал ее. Не далее как сегодня он видел ее портрет в газете. Актриса, известная актриса. Ну, конечно, на сцене все они выглядят иначе, не то что в жизни… Потому-то и казалась такой знакомой. И он отчетливо припомнил ту встречу пятнадцать лет тому назад. Они тогда пили. Пили всю ночь по случаю какого-то торжества, и незнакомая девчушка, впервые попавшая в такую компанию, глядела на всех широко раскрытыми глазами. Он пожалел ее, махнул рукой на приятелей и проводил до дома… Тогда-то он расхаживал горделивый, как лев, с пышной густой шевелюрой…

Рийкурис облизал пересохшие губы, достал из кармана деньги. Это была не трешка — пять рублей. Скомкал бумажку в кулаке, хотел уже выбросить, но одумался: деньги есть деньги, пригодятся. Разгладив на коленке, сунул обратно в карман.

В синеве неба плыл желтый месяц, плыл и улыбался. Ощутив во рту горький привкус, Рийкурис плюнул на месяц, но тот улыбался как ни в чем не бывало.

1967

Все произошло молниеносно, он даже не успел опомниться. Сначала дверь не открывалась, казалось, изнутри ее держат, а когда Стабулнек рванул изо всех сил, она распахнулась, и сильная рука сграбастала парня. Его голубая рубаха затрещала по швам. Чье-то лицо придвинулось вплотную, пыхнув горячим дыханием. Лицо было похоже на придорожное жнивье — опаленное солнцем, с порыжелой стерней бороды, а под нею землистая корка пыли, хотя человек, как видно, недавно лицо сполоснул, и оно еще не просохло. До белесых выгоревших бровей, по самые уши, была нахлобучена пилотка с красной звездой.

— Кто такой?

Стабулнек попробовал улыбнуться, но чужая рука сжимала все крепче, пытаясь оторвать его от земли.

— Говори, гаденыш, откуда у тебя винтовка? И что тебе здесь надо?

— Сидоров, отпусти его! — послышался в стороне чей-то голос.

Тот, кого назвали Сидоровым, отступил, и только тут, переведя дыхание, Стабулнек обнаружил, что его окружают еще человек десять. Но прежде всего он обратил внимание на отдавшего приказание. У бровки тротуара стоял молоденький военный с монгольскими чертами лица. Одной рукой он придерживал автоматическое ружье. Гимнастерка в нескольких местах была порвана, грудь нараспашку, в петлицах лейтенантские кубики. Темный блестящий слой пота покрывал воротник, зато подворотничок был свежий, белый, будто только что пришитый.

— Ты кто такой? — повторил вопрос лейтенант.

Подошел еще кто-то. Полосатая тельняшка плотно облегала атлетическую фигуру. Голова обмотана грязными бинтами, сквозь них проступала спекшаяся кровь, а поверх повязок, словно из тюрбана, торчали светлые вихры. Моряк встал таким образом, чтобы пленник, чего доброго, не вздумал бежать.

— Видно, придется его обработать, разговорчивей станет. Наверное, из этих сволочей диверсантов. Пятая колонна… — протянул моряк.

— А может, он не понимает по-русски? — усомнился лейтенант, который был, очевидно, за старшего. И тут же крикнул: — Эй, латыш, иди-ка сюда!

На камне тротуара, вытянув ноги на булыжник мостовой, сидел человек лет тридцати в сером помятом костюме, на голове была военная пилотка, на коленях лежала винтовка. Он грыз черствую горбушку, но, когда его окликнули, проворно вскочил и, отправив в рот оставшиеся крошки, подошел к ним.

— Слушай, латыш, это, наверное, кто-то из ваших, — обратился к нему лейтенант. — Спроси, кто такой, откуда у него винтовка.

Поняв, что от него хотят, пленник оживился, с облегчением вздохнул, облизал пересохшие губы. Достав из кармана паспорт, протянул его лейтенанту. Тот посмотрел фотографию, потом глянул на Стабулнека. Полистал, поднял паспорт на свет и вернул безо всякого почтения.

— Больше у него ничего нет?

— Других документов нет? — повторил переводчик.

Из второго кармана Стабулнек достал комсомольский билет. Лейтенант был как будто удовлетворен. Он сказал Сидорову:

— Возьми у товарища винтовку, а сам пусть идет своей дорогой.

— Отдай винтовку, — сказал Сидоров, протягивая руку.

Стабулнек отскочил к стене дома, обеими руками прижав винтовку к груди.

— Не дам! — закричал он. — Не имеете права! Не от вас получал! Я расписку давал. И номер записан. Я за нее отвечаю! Я охраняю пост, понимаете?

Переводчик едва успевал переводить.

— Перед кем ты отвечаешь? — устало спросил лейтенант.

— Как перед кем? Перед теми, кто вручал оружие!

К нему подскочил матрос и молча вырвал из рук винтовку.

— Балда безголовая! Что, не знаешь, наши еще вчера город оставили? Здесь армии больше нет! Немцы в городе, они повсюду! На что надеешься? Мы-то солдаты, а ты? Первый же немец к стенке поставит. Капут! Понял? Как козявку! — И, сделав пальцами выразительный жест, он добавил: — А винтовка попадет к врагам. Теперь тебе ясно?

Когда ему перевели, юноша упрямо тряхнул головой.

— А как же он? — спросил Стабулнек, указывая на переводчика в гражданской одежде. — Почему ему можно, а мне нельзя?

— Он взрослый, знает, что делает, а у тебя молоко на губах не обсохло. Ну, проваливай, пока цел!

Сидоров даже ногой притопнул, давая понять, что будет плохо, если тот ослушается. И упрямцу ничего другого не оставалось, как уйти. Его смуглое, нежное, почти девичье лицо раскраснелось от обиды, и, отойдя на несколько шагов, он обернулся и сказал:

— Все равно я вернусь! И опять достану винтовку, так и знайте. Нечего меня уговаривать, знаю, что делаю.

Стабулнек двинулся дальше, с каждым шагом все больше поражаясь необычному виду города. Солнце клонилось к горизонту, близился час, когда после полуденного зноя улицы заполняются народом, а теперь не было ни души. На мостовой лежала раздавленная подушка, кружился белый пух. Можно было подумать, что здесь задавили птицу. Чуть дальше валялся велосипед, неизвестно почему и кем брошенный.

По временам то справа, то впереди, то слева раздавался странный перестук, будто с небольшими перерывами строчила гигантская швейная машина, а в промежутках великан молотобоец дубасил по наковальне, огромной, как дом. Город укрывала дымная пелена, запах гари пощипывал ноздри, от него першило в горле, а солнце сквозь грязный полог проглядывало мутное, бледное. Но к этому Стабулнек успел привыкнуть в предыдущие дни. Необычной была пустота улиц. Страшное, гнетущее затишье, когда кажется, вот-вот случится что-то непоправимое.

Охваченный недобрым предчувствием, Стабулнек невольно замедлил шаги. И все-таки идти надо, другого выхода нет. Надо достать винтовку. Винтовки должны быть в порту, в рабочем общежитии, в его общежитии, в подвале, где раньше стирали белье. Четыре дня назад, когда он получал свою, там оставались лишние. Наверное, и сейчас стоят. У плиты с большим вмурованным котлом…

Из калитки выскочила старуха с мешком за спиной. Стабулнек чуть не сбил ее с ног. От неожиданности старуха выронила мешок, и над ним взметнулось облачко мучной пыли. Старая испуганно выбросила вперед руку, и он разглядел, что кожа руки шершавая, желтая, а пальцы узловатые, высохшие, и еще он разглядел, как по морщинистым щекам текли слезы, и старуха никак не могла их унять.