— Я спрашиваю, зачем понадобилось его продавать?

— Послушай, Дамбран, а что еще прикажешь делать со старыми клячами? Только корм переводят, пользы от них никакой.

— Но зачем понадобилось его продавать?..

Дамбран уставился в пол и упрямо твердил одно и то же. Когда-то был он дородным, широкоплечим, а теперь согнулся, ссутулился, только длинные кости и остались. Исхудавшее лицо заросло седой бородой, глаза запавшие, нос и щеки покрыты сеткой красных прожилок… Приглядевшись к старику, председатель начал кое о чем догадываться. В каком колхозе на первых порах не было таких вот горестей, таких страданий? А для этого старика больной вопрос растянулся на долгие годы.

— Ты же сам, Дамбран, был когда-то хозяином. Ну вот и рассуди, — как бы ты поступил на моем месте? Доход колхозу приносят сейчас лишь коровы, мы ж их осокой да соломой кормим, а лошади стоят без дела и уписывают клевера. А летом? Коровы по лугам и мелколесью пасутся, лошади жируют на отаве! У нас ведь целый табун жеребят, это ладно, но ведь сколько пятилеток, шестилеток, которых еще ни разу не запрягали. На кой черт нам держать такую прорву? Ну, скажи?

Много жарких мыслей было на сердце у Дамбрана. Надо бы рассказать о полях, которые он возделывал вместе с Салнисом, о том, как беженцами маялись, о том, как домой воротились, о первой борозде той осенью — да мало ли о чем надо было рассказать, но где нужные слова взять, да и может ли вообще человек такое высказать?

— И куда их денут? Этих проданных? — только и мог из себя выдавить он хриплым голосом.

— Этого, Дамбран, не берусь сказать. Молодняк, надо думать, пошлют туда, где в лошадях нужда, а старых… Старых — отдадут в зверосовхоз на прокорм чернобуркам. Лисиц тоже чем-то надо кормить.

Шофер, прислонившись к дверному косяку, слушал разговор. Парню он казался настолько глупым и ненужным, что тот не переставал удивляться, как это председатель, умный мужик, занимается пустяками в то время, как они должны были давно уже ехать в город.

— Председатель, нам ведь еще нужно забрать цистерны для навозной жижи, шиферные гвозди, провода… А склады работают… — не утерпев, вмешался он.

— Погоди, — отмахнулся Сербис и опять повернулся к старику. — Такие вот дела, Дамбран, сам видишь…

Шофер пожал плечами и отошел к счетоводам. Там они пошептались о чем-то, посмотрели на старика, поулыбались и завели свой разговор. А Дамбран, сняв рукавицу, запустил дрожащую руку за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами.

— Раз никак нельзя иначе… Раз уж… Тогда ты продай Салниса мне. Я заплачу по государственной цене. Даже больше заплачу.

Они смотрели друг на друга — два человека. Стариковские глаза, покрасневшие, слезящиеся от солнца и слепящего снега, теперь уже не просили, они умоляли. Председатель отвернулся.

— Оставим этот разговор, Дамбран, — тихо сказал он. — Лошадь продать тебе не могу, не имею права — ты сам это знаешь хорошо. Да и на что тебе лошадь? Вот чудак — на что она тебе? У вас с Кристиной столько их в конюшне! Понадобится — бери любую, езжай куда хочешь. Мы с тебя, старого человека, не станем брать даже тех рублей, которые решили взимать на общем собрании. Девять лошадей у тебя в конюшне, а ты по одной плачешь… Я, конечно, понимаю: свыкся, привязался и все такое. Но я тебе дам совет: зайди в лавку, купи четвертинку, хлебни как следует, и поутру тебе все в ином свете представится. Господи, беда какая, старую клячу продали. Ну, а теперь мне в самом деле пора…

Ушел и Дамбран. Кто-то подвез его до дома. Старик нахохлившись сидел в санках, и ему казалось, что это не поля и не леса скользят мимо, а вся жизнь его с самых ранних лет и по сегодняшний день. Холод пронизывал тело, а он сидел не шелохнувшись и, как во сне, бродил по тропам детства и юности. Опустились сумерки, на дороге показались две темных кроны, две елки, у которых снизу до половины ветки обрублены.

— Придержи, — сказал Дамбран вознице. — Приехал.

Уже вызвездило, когда он добрался до своего порога. Кристина оставила ужин на столе, а сама легла спать. Дамбран, даже не раздевшись, подсел к столу и, не сводя глаз с огонька керосиновой лампы, все думал, думал… Завтра, может, послезавтра придут за Салнисом. Салниса скормят лисицам — он старый-престарый. Куда его повезут? Может, куда-то далеко… Кто его дорогой напоит, накормит? Кто подаст корку хлеба? А ночи холодные… Кто укроет Салниса?

Лязгнула цепочка часов, на конце которой когда-то висела посеребренная чугунная шишка, а позже привязали для груза подкову. Дамбран поднял голову. Часы остановились. Рядом с часами на гвозде висела двустволка. Уход за ней всегда был хороший, и стволы поблескивали.

На краю стола лежали тетрадки, в них отмечали, кому и когда выдавали лошадей. Дамбран отыскал чистый лист, вырвал его и что-то написал карандашом. Потом вынул из-за пазухи пачку денег, положил их на исписанный листок, сверху еще кружку поставил, чтобы ненароком деньги сквозняком не сдуло.

Тяжело поднялся, снял с гвоздя ружье и потихоньку вышел во двор.

Дверь конюшни была заперта, но он знал, где спрятан ключ. Внутри теплынь, привычно похрапывают лошади, хрустит клевер, пахнет свежим навозом… Он пошарил по стене, пытаясь нащупать уздечку, но так и не нашел. Без уздечки подошел к Салнису, отвязал его, осадил назад и, придерживая за гриву, повел к выходу. Рука устала держать коня, и он его отпустил, но Салнис и так шел за хозяином.

Ночь была странная. Небо ясное и глубокое, полная луна всходила над горизонтом, от ее света небо казалось совсем бездонным. А по земле мела метель. Дул упругий, северный ветер. Срывая выпавший поутру снег, он уносил его — и казалось, широкая белая речка течет по полю.

Дамбран брел по глубокому снегу в ту сторону, куда мела поземка. На расстоянии нескольких шагов от него шагала лошадь. Остановится человек, останавливалась и лошадь. И вот уже позади дом, надломившаяся яблоня и повалившийся забор. Они шли туда, где начинались поля, и вскоре роящийся снег укрыл их полностью.

Чуть слышно бухнул выстрел. Он слился с воем метели, и больше ничто не нарушило привычного течения ночи.

Утром чуть свет к дому Дамбрана потянулись за лошадьми колхозники, собравшиеся на лесованье. Во дворе их с плачем встречала Кристина.

— Люди добрые, несчастье-то какое… Я спозаранок проснулась, гляжу, хозяин прямо как был в одежде улегся на кровать и крепко спит, меня не слышит. А он завсегда раньше просыпается. Стала будить… Господи, помер… И дверь конюшни нараспашку. Салниса нет… Обыскалась повсюду, нет и нет… А на столе деньги и записка: «Это за Салниса. Я его все-таки покупаю». Господи, да что ж это? Несчастье-то какое…

1956

Где же он мог ее видеть?

Милая, удивительно знакомая девушка прошла мимо и кивнула ему, улыбнувшись. Прошла так близко, что Имант Цемит разглядел непросохшие после минутного дождя капли, подобно серебряной паутине на осеннем лугу, блестевшие у нее в волосах. Пройдя немного, Имант оглянулся. Девушка — тоже. Затем каждый пошел своей дорогой.

В одной руке у него была сетка, в ней несколько картошин. В другой — долгоиграющие пластинки: два концерта для скрипки с оркестром и одна из серии «Скрипачи мира». По правде сказать, пластинки покупать не стоило — в кармане остались одни медяки, а до получки еще целых три дня. Он и не думал их покупать, но, зайдя в магазин, не смог выйти, ничего не купив. Дурацкая привычка — лишь бы купить, позволяют финансы или нет. К тому же вспомнил, что в теткином чулане накопилась груда пустых бутылок. Тоже капитал. На худой конец можно будет сдать…

«Прошла, будто душистым садом повеяло», — подумал Имант. Или так пахнет теплый летний дождь? А может, липы на горе Гризинькалн? Где он все-таки встречался с этой девушкой? И когда? Нет, не вспомнить, как ни пытайся.