— Вам еще налить кофе? — спросила Анна, когда старуха окончила рассказ, и по выражению лица, по голосу хозяйки было трудно заключить, что она обо всем этом думает.

— Вы очень, очень милы, — молвила госпожа Спандере. — Только пора мне и честь знать. Самый желанный гость тот, кто вовремя уходит. Ну, ну, не пытайтесь меня отговаривать, Я к вам еще загляну. Я открою вам мир, о котором вы и не подозреваете.

Светло улыбнувшись, госпожа Спандере потрепала по руке молодую хозяйку. Выходя из комнаты, Анна немного отстала, в глаза ей бросилась старушечья спина с торчащими ключицами, с опущенными плечами. И невольно подумалось, что в мире нашлось-таки нечто более сильное, чем жестокая красота госпожи Спандере.

С тех пор старуха частенько навещала Клявиней. Теодор в таких случаях, прихватив какую-нибудь книгу, исчезал на кухне, плотно прикрыв за собою дверь. Хозяйка доставала вязанье — она вязала мужу лыжный свитер, — и начиналась беседа. Госпожа Спандере за последнее время заметно посвежела, помолодела даже. Причиной тому могли быть ее же рассказы о своей молодости, рассказы, горячившие кровь, вызывавшие румянец на старческих щеках. Но Анна, как и в первый вечер, сидела, уткнувшись в вязанье, лишь изредка вставляя ничего не значащие фразы. Гостья объясняла это обычной робостью деревенской девушки, поскольку Анна родилась и выросла в деревне, и потому-то госпожа Спандере почла своим долгом обтесать угловатую Анну, научить ее светскости.

В тот вечер госпожа Спандере рассказывала о приключениях своей близкой подруги. Она была в ударе, так и сыпала остротами:

— А сколько мужчин раньше времени загнала в могилу! И до чего же зло посмеялась над господином полковником, человеком чрезвычайно достойным… Боже мой, боже мой! Как-то в мае возвращался он из ресторации. В парках, разумеется, соловьи поют, в душе и подавно. Остановился перед окном моей подруги — жила она на втором этаже — и от избытка чувств запел серенаду. А у нее в ту ночь гостил адъютант господина полковника, молоденький лейтенант. Тот, не долго думая, позвал горничную и велел ей… Боже мой, не могу! Полный горшок со второго этажа прямо на голову господину полковнику! Потом вся Рига говорила. Господин полковник чуть не застрелился, но военный министр сжалился, отослал его служить в Даугавпилс. Вот видите, что может натворить горничная! — От души посмеявшись, госпожа Спандере перевела дыхание. Захваченная внезапной мыслью, она ласково оглядела лицо, потом фигурку хозяйки. — А знаете, о чем я подумала? Славная вы девушка, очень мне нравитесь… Было бы сейчас старое доброе время, я бы с удовольствием взяла вас к себе в горничные. Я давно заметила, что вы чистоплотны, аккуратны. Да и сколько вы там медсестрой получаете. А у меня бы вам безбедно жилось: своя комнатка рядом с кухней, сытно, тепло, никаких забот. И ухажер в тихий час мог бы проведать, только б на руку был чист. По праздникам подарки, обед за общим столом… Милая вы моя, как бы нам славно жилось!

В руках хозяйки замелькали спицы быстрее, быстрее… Лицо раскраснелось, и гостье показалось, что на ресницах Аннушки блеснули слезы умиления.

— Прекрасное дитя, — молвила госпожа Спандере, и в ее голосе послышалась глубокая нежность.

Тремя днями позже под вечер, взглянув на освещенные окна пятого этажа, госпожа Спандере улыбнулась в предвкушении приятной беседы и начала подниматься по лестнице. Она уже потянулась к кнопке звонка, как вдруг услышала за дверью голоса — новым домам присуща та особенность, что разговоры слышны там через стены. Теодор что-то бубнил своим густым басом, и у госпожи Спандере сразу потеплело на душе от одного звука его голоса. Она представила себе, как молодой человек в уютных стоптанных шлепанцах сейчас протянет ей руку — такой крепкий, смуглый, с тонкой шеей, по которой при разговоре восхитительно ходит кадык… Но тут басовитого Теодора прервал резкий голосок Анныни:

— Не могу я… чует сердце, эта гнусная старуха опять к нам притащится.

— И что ты взъелась на нее! Старая, одинокая. Может, у нее нет других радостей, как только зайти поболтать с тобой…

— Не могу… понимаешь, сил больше нет разыгрывать этот спектакль. Боюсь, как бы я ей…

Послышались всхлипы, потом забасил Теодор, и опять всхлипы. Поднятая рука госпожи Спандере, так и не коснувшись звонка, скользнула вниз и замерла на сердце. Придерживаясь за перила, она стала спускаться вниз. На площадке между вторым и первым этажом она остановилась, чтобы отдышаться, и, прислонившись к стене, потухшими глазами глянула вверх, где в строгом порядке зигзагами уходили марши лестницы. Вскинув костлявый кулачок, она потрясла им, шепотом приговаривая:

— Благодарность… Разве знают они, что такое благодарность? Ты к ним сердцем, а они к тебе…

1965

Шел дождь. Утро предвещало погоду ясную, жаркую, какая держалась уже с неделю. Но после обеда вдруг хлынул дождь. Небо до самого края затянуло тучами, хотя природа как будто не унывала — каждый листок торопился напиться теплых живительных капель.

Мерно пощелкивал «дворник», очищая на стекле кабины размашистое полукружие. Навстречу бежала черная лента шоссе, бежали деревья, поля, дома. Бежали машины, во все стороны разбрасывая брызги и оставляя на асфальте запутанную вязь следов.

Но одна машина стояла на обочине. Ян Силинь еще издали заметил: такая же, как у него, — самосвал, землевозка. Незнакомый шофер вышел чуть ли не на середину дороги с поднятой рукой. В другой он держал конец троса, уже привязанного к машине, — ни дать ни взять собрался прогуляться с автомобилем на веревочке. Это был молодой белобрысый парень. Пиджак и кепку, видимо, с утра оставил дома, решив, что они сегодня ни к чему. Теперь с его взъерошенной, спадавшей на лоб шевелюры стекала вода, а темная, насквозь промокшая рубаха прилипла к телу. Но чем ближе подъезжала машина, тем ниже опускалась поднятая рука, покуда он вообще не отскочил, чтоб не попасть под колеса. Ян Силинь из своей кабины отмечал, как менялось лицо незнакомца — его можно было читать, словно открытую книгу: сначала деловитое, самоуверенное выражение, будто парень занял очередь у бензоколонки, потом промелькнуло удивление, и, наконец, шофер начал ругаться — таким, по крайней мере, было последнее впечатление Силиня, еще некоторое время спустя мелькавшее перед глазами, как мелькают отрывки из спектакля, когда, надев пальто, выходишь из театра.

При мысли о театре он улыбнулся, и улыбка уже не сходила с лица. Отыскав в кармане пачку «Севера», Силинь закурил. Самосвал, рассекая пелену дождя, продолжал свой бег. Стрелка спидометра показывала восемьдесят километров. Особенно не вслушиваясь, Силинь чувствовал и как работает мотор, и как шелестит упругая резина шин, и как громыхает за спиной железный кузов. Шофер был доволен, что у него все в порядке.

Впереди, справа на обочине, он увидел женщину. Рядом была остановка. Ждет автобуса? Прикрываясь лоскутом из полиэтилена, женщина держала в руках туфли, а босые ноги ее в нетерпении переступали по влажной земле. Заслышав шум мотора, подняла голову. Была она молода и — даже издали заметно — не дурна собой. Шофер сбавил скорость, стрелка спидометра проворно скользнула к нулю. Женщина подняла руку, но машина и так уже остановилась.

— Прошу! — сказал Силинь, распахивая дверцу.

Она села, вначале сняв и свернув накидку. Туфли положила на пол кабины. Пригладила волосы, подтянула книзу подол зеленого платья.

— Вот спасибо, что подобрали! На работу опаздываю. Стою и думаю: ну, пропала! Закатят мне последний выговор и…

Шофер усмехнулся.

— Где же вы работаете, если не секрет?

— Я-то? В пекарне. Не в большой, а в той, где пирожки да сдобы пекут.

Силиню припомнились допоздна открытые окна в подвале дома неподалеку от гостиницы. В тех местах прохожего долго сопровождал сдобный запах и девичий смех, доносившийся снизу.

— Вот оно что, — произнес шофер, вдыхая поглубже. Казалось, вместе с пассажиркой в кабину вошли ароматы лугов и чего-то еще, — быть может, дыхание притихшего ночного озера. И Силинь пожалел, что утром не догадался нарвать цветов и заложить за щиток, — теперь бы преподнес.