Джек бесшумно подкрался к хозяйке и горячей мордой ткнулся в ладонь. Спокойно, Джек, спокойно. Стереги дом, Джек! Нет, с Япинем ей не по дороге. Уж лучше тот черномазый парень, назначавший свидание у эстрады. Такой необычный… О нем даже думать страшновато и все-таки думать хочется. Но почему? И с чего это он сразу стал звать на свидание? Чудной. Может, еще доведется встретиться…
Но что это? На дороге показалась темная фигура. Поравнявшись с домом Бернсона, человек замедлил шаги, потом остановился. Юстина стояла не шелохнувшись, стараясь не дышать. Рука крепко держала Джека за ошейник. Пес замер, но мускулы его напряглись. Незнакомец прислушался, покрутил головой во все стороны, огляделся, осторожно перепрыгнул канаву и потянулся за вишней, но не достал. Тогда он потихоньку взобрался на забор и, примостившись на столбе, еще раз огляделся и стал торопливо собирать ягоды в шапку.
— Ату, Джек! — крикнула Юстина и спустила собаку.
Пес рванулся вперед. Лязгнули зубы, что-то надломилось, порвалось, человек взвыл и полетел в канаву. На карачках он выполз на дорогу и, прихрамывая, подпрыгивая, бросился наутек. Джек бежал за ним вдоль забора, пока не уткнулся в колючую проволоку.
Человек скрылся в летних сумерках, но в тишине еще долго слышался его топот.
Юстина вдруг заметила, что от волнения у нее дрожат руки, во рту стало сухо. А глаза горели.
5
Прошел день, другой, третий… Как-то вечером Харис принес домой яблоки и разделил их поровну между Каспаром и Рейнисом. Себе не взял — успели набить оскомину.
— Белый налив, — определил Рейнис. — Он всегда поспевает к жатве. Считай, лето позади. Быстро летят дни…
Он смотрел на яблоко, словно видел его впервые. Не было оно ни наливным, ни белым. Зеленое, кривое, с червоточиной. И, глядя на яблоко, Рейнис вспомнил о письме матери. Может, и она теперь смотрит на желтеющие ветви яблонь, с болью думая о том же, что и он, — об осени. Брат с сестрой уедут в школу, она останется одна. Совсем одна, будто и не растила детей, чтобы быть с ними вместе, когда подступит старость. И не о ком ей будет позаботиться, даже коровы теперь нет.
Хмурясь, Рейнис открыл свой шкафчик, достал оттуда пачку денег, пересчитал. Но сколько отложил, столько и обнаружил — ничего не прибавилось. А жаль, что деньги не растут, как картошка: положил рубль, потом глянул, там уж десять. Да, нелегко достаются эти бумажки. В них дрожь усталых рук и боль онемевших мускулов. Когда держишь их, чувствуешь запах бензина и слышишь, как громыхает по лесной дороге разъездная ремонтная мастерская.
Каспар сидел за столом над книгой, но, словно угадав мрачные мысли Рейниса, повернулся к нему и спросил:
— А где твой отец, Рейнис? Ты о нем никогда не рассказывал.
— Его в сорок первом айзсарги[1] расстреляли. Когда немцы пришли…
Как тогда мать унижалась перед ними… И напрасно. Отец ее успокаивал: «Я никому не сделал зла, за меня не бойтесь. Тут какое-то недоразумение. Я вернусь». Но, видно, мать уже чуяла беду. Плакала, кричала, ползала на коленях перед убийцами…
— А у меня брат на войне погиб, — сказал вдруг Каспар. — Только началась война, отец встречает его на улице нашего городка с винтовкой за плечами — мы жили на окраине. «Ты куда?» — спрашивает. «Воевать», — отвечает брат. У отца руки опустились. «Да ты знаешь, что такое война? Немец вот-вот нагрянет». — «Отец, за меня не беспокойся. Я вернусь. С Красной Армией». И бежать. Боялся, как бы отец не удержал. А когда война опять докатилась до нашего городишка, брат вернулся. Мы сидим в подвале, а немцы из пушек палят. Вдруг открывается дверца, входит молодой лейтенант. В потемках его никто не узнал. И он говорит: «Отец, ты что тут делаешь? Давай закурим». Отец подошел поближе и говорит: «Вот чертенок, кто позволил курить? Чему тебя отец учил?» Тут снаряд просвистел. Мы все на землю. А брат смеется: «Перелет!» Потом: «Недолет!» И вдруг кричит: «Ложись!» И сам плюхнулся на землю. Угодил снаряд в угол погреба, здорово нас засыпало. «Будь он неладен, весь табак испортил», — говорит отец. «Не беда, у меня есть папиросы, — отвечает брат. — Ну что я тебе тогда говорил? Вот я и дома».
Каспар отвернулся. За окном, между темных ветвей, полыхал оранжевый вечер.
— А как же он погиб? — спросил взволнованный Рейнис.
— В Курземе. За три дня до победы.
Склонив русую голову, Харис сидел на скамеечке. Каспар замолчал, молчал и Рейнис, и тогда Харис сказал в отчаянии:
— Ребята, яблоки… Ешьте яблоки.
И, довольный, что удалось немного отвлечь друзей от мрачных воспоминаний, спрыгнул со скамеечки.
— Мать мне творогу прислала. Хотите попробовать? Ешьте, ешьте, а то прокиснет. Зачем добру пропадать.
Разыскав кружки, Харис налил в них молока, а что осталось, выпил сам. Пил долго, припав к кувшину, пока не выпил до донышка.
— Теперь гири куда легче стали, — сказал он, утирая рот ладонью. — Вот увидите, скоро мне тут равных не будет.
Каспар с Рейнисом весело переглянулись. Потом Каспар оттолкнул от себя книги, грохнул кулаком по столу и крикнул:
— Айда в кино! Что мы, в самом-то деле! Совсем света белого не видим.
— В кои-то веки дело говоришь! — обрадовался Харис. — Я вас на директорской машине, как баронов, подкачу к самой двери клуба. Старик в Риге на совещании. А может, куда-нибудь подальше махнем, а? На большие озера?
— На сей раз в кино, — сказал Рейнис. — Завтра на работу.
Харис уговорил Каспара надеть новые брюки. Но с Рейнисом было сложней: тот ни за что не хотел переодеваться.
— Ведь я «черномазый», так зачем мне менять форму? — говорил он.
— Ты мне машину перепачкаешь, — разозлился Харис. — Я тебя такого не повезу.
— Ах, вот что! — вспыхнул Рейнис. — Машину перепачкаю? В таком случае поищи себе почище пассажиров, а я остаюсь дома. Мне и здесь хорошо. Обойдусь без мягких сидений.
— Не валяй дурака, — сказал Каспар. — Не упрямься. Что ты хочешь доказать своими грязными брюками? В конце концов, это просто глупо. Никто не оценит твоего героизма. Люди только пожмут плечами.
— Зато тебя оценят. В твоих стильных брючках. Я-то знаю, зачем ты их натянул. Чтобы ей показать: вот, мол, какого проворонила. Давай, давай, ломай комедию. Хочешь сбросить свою шкуру, перекраситься? Ну, езжай на здоровье. Тебя там ждут не дождутся. А то как же!
И Рейнис засмеялся, но не весел был его смех… Опустившись на скамейку, он отвел глаза в сторону, словно застыдившись своих слов. Свет из окна падал ему на лицо, оно было бледное, будто никогда не видело солнца, темные волосы гладко причесаны, а в глазах злые искорки. Узкие плечи опущены, солдатская гимнастерка перепачкана — на спине расплылось огромное пятно.
Каспар покраснел, будто его уличили в обмане. До последнего момента — до тех пор, пока не предложил пойти в кино, — он не думал о Юстине. Да и потом не думал, только совсем бессознательно вдруг почувствовал, что где-то она существует и что, быть может, он ее встретит сегодня вечером, если пойдет в кино. Смутное предчувствие — как волнение воздуха в разгоряченных солнцем далях. Нет, он не думал о ней. И потому хотел ответить грубостью, но сдержался. Рейнис сегодня явно не в духе. Наверное, вспомнил об отце, расстроился — может, мысль о матери не дает ему покоя, а может, просто недостает в жизни чего-то сокровенного, что в тяжелую минуту помогало бы, занимало все мысли. Вот он смеется над ним, Каспаром, а если бы сам ощутил такое — когда даже с закрытыми глазами на затерянной лесосеке видишь и чувствуешь, что кто-то невидимкой идет с тобой повсюду, всегда сопутствует тебе. Тогда бы он не стал смеяться и не был бы таким подавленным. Поступил бы он учиться, что ли… Тоже большое дело… Юстина не пришла на свидание, но жизнь продолжается, хотя подчас бывает тяжело, где-то в самой глубине запряталась боль — то утихнет, то снова даст о себе знать. Но со временем она пройдет, не будет больше тревожить. Разве изредка…