— Это ты, Каспар? — не останавливаясь, спросил директор. — Вижу, что ты. Только почему молодой человек в воскресный вечер в такую рань домой возвращается? Мы в твои годы домой являлись на рассвете. И тут же на хозяйское поле борозды гнать. Да-а… В те времена люди были покрепче. А где это Харис шатается?. Не потянуло ли его на выпивку?

— Не беспокойтесь, директор. Харис знает, где, когда и сколько можно пить.

— Да, да… Рассказывайте Старику небылицы. А зацапает вас автоинспектор, тут Старик выручай. Кто на прошлой неделе возил бревна с первого участка? Прокатил перед самым порогом правления, все клумбы с цветами перемял. Председатель жалуется, сделал, говорит, замечание шоферу, чтобы ехал по дороге, так тот его нехорошим словом обозвал и не послушался. Я, конечно, говорю: «Наши так не поступают, верно, какой-нибудь лихач из Риги подвернулся». А председатель назвал номер машины. Постой, постой, куда он делся, этот номер… — Директор отыскал в кармане клочок бумаги, поднес поближе к глазам и прочитал. — Вот чья это машина?

— Не знаю, — ответил Каспар, хотя прекрасно знал, что машина Бернсона. Машина Якоба Бернсона, отца Юстины. — Не знаю, — повторил он.

— Ну, конечно, не знаете! А вот кашу заварить, это вы знаете… Так, так. Значит, ты дома… Может, телевизор посмотришь? Заходи, там народ собрался, интересная передача. Я свою мамочку (так директор называл жену) никак оттуда не вытащу, а ей пора корову доить. Ни за что не хочет уходить. «Сейчас, сейчас». И сидит. Может, мне самому прикажете доить корову? Ну ладно, Каспар, вижу, ты устал. Иди, отдыхай. Завтра дизель надо починить, поезжай проведай, что там стряслось. Постой, постой, да ведь ты теперь без Рейниса! Совсем забыл. Одному тебе не справиться, нужен помощник. Но об этом завтра потолкуем. Видно, Харису придется разъезжать с тобою в паре.

Да, Рейнис уехал.

По скрипучим деревянным ступеням Каспар поднялся на второй этаж, в темноте нащупал дверь своей комнаты и чиркнул спичкой. Все было как прежде — тот же лист, приколотый кнопками. Выдумка Хариса. «В каждом деле должен быть порядок», — сказал он и, раздобыв лист плотной бумаги, велел каждому написать имя и фамилию.

Вот и все обитатели комнаты. А соседняя дверь ведет в комнату Язепа, тот живет и будет жить один. Так распорядился директор. Язеп заслужил отдельную комнату. Теперь Рейниса вроде бы надо вычеркнуть из списка, раз он уехал. Каспар уже отыскал в кармане огрызок карандаша, да передумал: как он может зачеркнуть то, что написано рукой Рейниса. Придет новый жилец, пусть сам потрудится вписать свою фамилию.

В продолговатой комнате стояли три железные кровати, в головах каждой по тумбочке, у единственного окна в шесть клеток — стол, застеленный белой скатертью, на нем стопка книг, чернильница с ручками и круглый репродуктор. По обеим сторонам двери развешана одежда, на полу — ботинки. У стены переносная печка с духовкой — из белого кафеля на высоких металлических ножках. На ней сковородка, прикрытая куском картона.

Каспар подсел к столу, включил радио и тут же выключил: с тишиной приятней. За окном чернел осенний вечер. Хорошо сидеть в комнате, теплой, светлой, и думать о том, что творится снаружи. Где-то теперь мчатся автомобили, по бульварам гуляют люди. Через Даугаву плывет паром, плывет к другому берегу, окутанному мглой, и гулко вздрагивает туго натянутый трос, а с порогов доносится вековечный, никогда не смолкающий шум, будто там поверженный гигант силится подняться, превратив реку в бурлящий водоворот с белой пеной по краям. А на крутом берегу затаился старый парк. Словно заколдованные воины, лежат огромные серые валуны, безучастно взирают на мрачный, грозный поток, и кажется, хранят они древнюю сокровенную тайну, только и ждут условного знака.

Может, сходить туда сегодня? Сходить в последний раз, и пускай тогда зарастают тропы.

Нет, Каспар, ты должен заниматься. Три часа ежедневно должен просиживать за книгами. Даже вечерами после изнурительной работы, когда ни о чем, кроме сна, не хочется думать. Это жестокое правило, ты обкрадываешь свою молодость, но ты сам установил его и должен выполнять. Твоя рабочая гордость — вот что дает силы, но сегодня, так и быть, все-таки сходишь туда — в последний раз.

Он отложил книги, потушил свет. Снизу, из кабинета директора, доносился неестественный и зычный голос телевизора. Во дворе было тихо. Сразу за порогом стеной вставала ночь. Но Каспар знал дорогу. Он не раз ходил этой тропой.

За службами и прудом начинался старый парк. Давно уже выветрился запах таволги и клевера, воздух влажный, под ногами скользкая опавшая листва. Стволы в темноте едва различимы — их скорее можно ощутить, чем разглядеть, — и непробудная тишина окутала голые ветви.

Это Лунная поляна. Их Лунная поляна — так ее называла Юстина. Словно башни, вздымаются клены и дубы. Стоит закрыть глаза, и увидишь их густые, зеленые, уходящие к небу кроны, а с высоты будет светить большая желтая луна.

Каспар замер. Ему показалось, будто он слышит песню, ту самую, без слов, что пела Юстина. Ну, конечно, показалось. Тишина, и только далекий однообразный шум Даугавы. Там, внизу, ее волны таранили пороги.

Вот и камни древней речной ложбины. Влажные, вросшие в землю валуны. Каспар присел на одну из глыб и глянул во тьму под ногами. Внизу смутно угадывался речной поток, оттуда и доносился шум порогов. Из окна дома паромщика на том берегу вырвался луч света. На горизонте, то рассекая мглу, то растворяясь в ней, метались лучи фар проезжавших машин.

Каспар обхватил лицо ладонями. И опять зазвучала та песня без слов, та дивная мелодия. Как началась она и где он услышал ее впервые?

Летом. Все случилось летом.

Зеленый грузовик с надстроенной будкой поверх кузова — разъездная ремонтная мастерская леспромхоза — возвращался на базу с отдаленного лесопункта. Старенькая машина, дребезжа и громыхая, тащилась по ухабистой дороге. Любой мало-мальски уважающий себя шофер считал своим долгом обогнать драндулет, и потому перед ним все время клубились тучи пыли. Давясь ею, он чихал и фыркал, из последних сил карабкался в гору, потом, неловко подпрыгивая, катился вниз, а облаку пыли конца не видать. Рано утром, еще до восхода солнца, оно вставало над дорогой и висело до поздней ночи. Лишь когда редел поток машин, оно, утомленное, спадало. Пыль покрывала придорожные деревья, дома, репейник; каждый листик, каждая травинка от нее казались седыми. Все стекла плотно задраены, но пыль каким-то образом проникала и в кабину, оседала на стенах, щекотала ноздри, скрипела на зубах. Дни стояли жаркие. Даже ночью тронешь ладонью камень, и почувствуешь скрытое в нем солнце, хотя львиную долю его уже поглотила земля, Даугава, и само лето, щедрое, прекрасное.

За рулем, как обычно, сидел Каспар, а рядом с ним — Рейнис. Вечерело, но солнце палило нещадно, нисколько не заботясь о путниках, закупоренных в раскаленной кабине. От мотора несло жарким перегаром бензина. По лицу струился липкий пот, а на гимнастерках расплывались пятна пота. Они далеко не новые, эти гимнастерки, — перепачканные и промасленные, выгоревшие на солнце, полинявшие от дождей. А вообще еще крепкие, добротные — настоящие рабочие блузы.

Да и руки у парней под стать их блузам — в керосине мылись, насухо вытирались тряпками, в мыльной пене отмачивались, песочком драились, — но эти рабочие, мозолистые руки не переставали пахнуть бензином. А кепки? Они тоже ясно говорили, кто их владельцы: «черномазые» — так тут называли тех, кто занимался врачеванием поломанных машин…

Руки Каспара лежат на руле, карие глаза смотрят вперед, стараясь сквозь завесу пыли разглядеть дорогу. Рейнис, поджав ноги под сиденье, подальше от горячего мотора, в боковое окно любовался вечером, мирно опускавшимся на сжатые поля. Вдруг сзади кто-то загудел. Глянув в зеркальце, Каспар увидел черную «Волгу».