Прошло еще несколько дней.

И вот однажды утром Вилис Сатынь вернулся.

Первым его заметил все тот же Ивар Озолнек, ибо он, как было сказано, живет на берегу Даугавы.

Тем утром пошел он в сарай за дровами, видит, с той стороны отчалила лодка. Вода в последние дни хоть и спала немного, но течение было быстрое, попадались запоздалые льдины. Сначала Озолнек решил, что люди в лодке подвыпили или не в своем уме, уж потом стал гадать, кто бы это мог быть.

Лодка боролась с течением, продвигалась медленно. Один из смельчаков сидел на веслах, второй стоял на корме, шестом отпихивая шальные льдины, и когда Озолнек приметил, что у этого второго, с шестом, очень уж знакомая фигура и что на нем красный свитер, он фыркнул от удивления и плюхнулся на колоду, чувствуя, что сердце вот-вот из груди выскочит.

Наконец лодка пристала к берегу, из нее выпрыгнул Вилис Сатынь, второй поплыл обратно. Озолнек, сидя за поленницей, видел, как пришелец с того света огляделся рассеянно, потоптался на месте, словно надеясь там что-то найти, потом, засунув руки в карманы, виляя узкими бедрами, побрел по канавам и раскисшим полям к своему дому.

Он брел и думал, что скажет, когда придет. Черт возьми, что тут особенного? Он же вернулся! Ну да, по хрупкому льду пошел в магазин через реку и попал в передрягу. Впереди лед водой затопило, позади, на середине реки, треск и грохот, льдины дыбятся. Но ему повезло — выбрался, оставил в реке башмаки, зато сам выбрался. Завмаг Анныня была рада его приютить, накормила, напоила, уложила в чистую постель, насочиняла что-то председателю, когда тот позвонил. В тот же день, как позднее узнал, в магазин наведывался следователь, но Анныня и его спровадила, сказав, что Сатыня с полгода не видела — невдомек ей было, по какому делу Вилис следователю понадобился. Ну и что?

Вот так он и брел, сам себя успокаивая.

А потом и в самом деле температура подскочила, да и как пойдешь без башмаков, а у Анныни в лавке не оказалось нужного размера. Вот и стал лечиться по своей методе, дожидаться, когда из города башмаки доставят, нашлись старые дружки-приятели, завелись и новые, а уж там все смешалось, не разберешь — день или ночь, ночь или день, а если и разберешь, все равно не скажешь какой. Потом самого себя пришлось отпевать, кто-то, покатываясь со смеху, совал ему под нос газету с некрологом. Когда угар прошел, еще день-другой минул, ему, как и всякому, подобная жизнь осточертела, тут он вспомнил, что трактор оставил на берегу, да и жену дома.

И он потопал дальше, не переставая себя успокаивать.

Вразвалочку подошел к дому, вытер ноги у, порога о постеленную хвою. Илона книжку читала, подскочила с дивана, побелела как полотно, попятилась от него к стене, к окну, все дальше, дальше, и он почувствовал, что приготовленные оправдания останутся невысказанными.

— Ну, как поживаешь? — выдавил наконец.

Вопрос она пропустила мимо ушей. Беспощадно и серьезно, будто в те слова вкладывая все существо, Илона проговорила:

— Как ты мог так мерзко обмануть меня? Как ты мог так мерзко обмануть всех? Как я людям в глаза посмотрю?

Закрыв лицо руками, она разрыдалась.

— Ты не смеешь оставаться здесь ни минуты! — прокричала она. — Слышишь?

Ему стало вдруг ясно, что он и в самом деле не может дольше оставаться. Вилис Сатынь вышел в переднюю, разыскал пустой мешок из-под картошки, вернулся в комнату, раскрыл шкаф, покидал в мешок трусы, рубашки, выходной костюм.

— Прости меня, — сказал он, облизав потрескавшиеся губы.

Председатель Даугис тем временем возился дома с детишками. Поверженный, лежал на полу, сверху на него навалился медвежонок Винни Пух с дружком своим Поросенком, в комнате стоял невообразимый гвалт, кругом были разбросаны игрушки, но тут жена, у окна наблюдавшая за этой кутерьмой, вдруг воскликнула:

— Послушай, да ведь это никак Вилис Сатынь! Ей-богу, он!

Даугис стряхнул с себя детишек и, спотыкаясь, подбежал к окну. И тотчас отпрянул, задернув занавеску. Но и сквозь занавеску было видно, как мимо дома, рукой подать, брел Вилис Сатынь с мешком за плечами, брел из последних сил по раскисшей дороге и в том мешке волочил свою жизнь, даже ему ставшую в тягость.

1971

Хмурым декабрьским вечером судья Эрнест Силав возвращался с работы. Было что-то около семи, на часы, правда, не взглянул — торопиться некуда. Троллейбус, шелестя шинами по мокрому асфальту, отъехал с остановки. Моросил дождик. В темноте светили фонари и окна.

Отвернувшись от ветра, Силав раздумывал, зайти ли в гастроном или не стоит. Уж было двинулся в ту сторону, да передумал, перешел улицу, оттуда к его дому вела дорожка. Когда на исходе пятый десяток, в еде нужно соблюдать умеренность, ничего, на кухне что-нибудь найдется, чем заморить червячка…

Вскинув глаза, Силав заметил, что в доме напротив на втором этаже светятся окна его квартиры.

В чем дело? Жены не должно быть дома — собиралась в театр. Что-нибудь случилось? Приехали гости? Или заупрямилась, решила не ходить. Раз он отказался…

В парадном, как обычно, проверил почтовый ящик, — газету жена успела вынуть, — и Силав не спеша поднялся по лестнице. Также неспешно открыл дверь, включил свет в прихожей. Сам некурящий, он сразу ощутил табачный запах, и предчувствие подсказало, что в квартире он не один. Тотчас заметил на вешалке чье-то промокшее пальто, далеко не новое, как и кепка. Раздеваясь, Силав слышал, как в комнате кто-то отодвинул стул и неуверенной походкой направился в прихожую. Дверь отворилась, на пороге стоял незнакомый мужчина лет пятидесяти. Роста среднего, коротко остриженный, широколобый, с острым подбородком, черты лица тоже заостренные. Одет незнакомец был непритязательно, пожалуй, даже бедно. Дешевый костюм казался тесноватым для его коренастой фигуры, рукава на сгибах пузырились. Клетчатая рубашка с мятым воротником.

— Меня впустила ваша жена, — проговорил человек. Голос у него был глухой и хриплый, будто простуженный. — Она торопилась в театр, сказала, чтобы обождал, вы скоро придете. Добрый вечер!

— Добрый вечер… Что вам угодно? — довольно резко спросил судья, вешая пальто. Он не пытался скрыть досаду, будучи уверен, что человек пришел по тем делам, которыми он, Силав, обязан заниматься в суде с такого-то и до такого часа. «Знаете что, — хотелось добавить, — вам лучше уйти. Время позднее, я устал, кроме того, у меня еще много работы…» Но посетитель, угадав его мысли, упредил его:

— Вы хотите, чтобы я исчез? Не стесняйтесь, скажите: пошел вон! И я сгину…

— Нет, отчего же… Зачем сразу так… — через силу буркнул хозяин.

— Понимаете, не мог я пройти мимо вашего дома… Узнал, что вы здесь живете. Кому-то я должен открыться. Поверьте, это очень важно. Для меня… От этого столько зависит.

Судья хмыкнул, перед зеркалом приглаживая прическу, поправляя галстук.

— Сомневаюсь, чтобы я мог вам чем-то помочь. Жилищными вопросами ведает райисполком. Непослушными подростками занимаются соответствующие органы милиции. Про убежавших жен ничего не желаю слышать, это ваше личное дело… Да, кстати, вы не алкоголик? Не из хронических ли? — спросил он, обернувшись к незнакомцу.

— Не-ет, — покачав головой, протянул тот, и в голосе его прозвучала обида. — А вы решили, что к вам явился какой-нибудь слюнтяй и пьяница, что он станет бить себя в грудь, с завтрашнего дня обещая начать новую жизнь? Какая ерунда! Не будь это для меня так важно, неужели б я переступил ваш порог. Три года назад вы меня осудили… Может, помните? Я — Артур Винда. Не помните? Я на вас не в обиде. Три года — это триста шестьдесят пять дней, помноженных на три. Вот как летит время.

Силав постарался припомнить дело трехлетней давности и человека, стоявшего в дверях прихожей. Да, был такой. Вроде был.

— И вы, конечно, считаете, что вас осудили неправильно?