Дым начинал рассеиваться, горячая пыль ложилась на влажные от росы былинки. Тишина… Санитарка осторожно привстала со дна окопа, стряхнула с себя песок. Ночь — и больше ничего. От едкого дыма першило в горле. Ель, стоявшая позади, — высокая, строгая, — теперь переломлена пополам.

Но Артур не шелохнулся. Девушка порывисто склонилась над ним, тронула за плечо. Он дышал глубоко и мерно, припав одной щекой к земле, а сверху тонкие струйки песка текли ему прямо на непокрытую голову. Сподра подставляла под них ладонь и, набрав полную пригоршню, кидала песок на бруствер.

— Ну, не спи же, потерпи немножко, скоро утро… Не спи!

Но все старания разбудить Артура были напрасны. Он даже не отозвался, а когда она, собравшись с силами, приподняла его и попыталась усадить, он тут же мешком свалился обратно на дно окопа. Тогда Сподра решила разбудить Мазверсита, сообразив, что прошло уже больше часа, но и тут ее постигла неудача. Мазверсит, положив подбородок на коленки, спал в своем окопе, и, как ни тормошила, как ни трясла его Сподра, он только повизгивал — такой беспредельной была усталость после многих боев и бессонных ночей. Спрыгнув обратно в окоп Леи, маленькая санитарка расплакалась. Она сама не знала, отчего плачет: ее никто не обидел, у нее ничего не болело. Скорее всего, от сознания своей собственной беспомощности. Но вот она отерла слезы и с вызовом глянула в ночь.

И опять скользили белоснежные гибкие танцовщицы, но теперь уже в ином порядке. Она даже прониклась ритмом их танца, не понимая, спит или бодрствует, а голова ее клонилась к песчаной подушке, упавшие на лицо волосы прикрыли руки, и от этого им стало тепло… На одно мгновение из сладкой дремы ее пробудил странный шум — кто-то, разогнав тишину, тяжело ступая, продирался сквозь кустарник, и санитарка схватилась за винтовку, от волнения едва соображая. Из тьмы показалась корова, волоча за собой длинную цепь, с которой, должно быть, и сорвалась. Животное опасливо и звучно тянуло ноздрями воздух, подняв морду, вслушивалось в тишину, потом вдруг бросилось в чащу — зазвенела цепь, обдирая кору деревьев, загремела земля под копытами…

Сподра еще крепче обняла винтовку — сжала ствол ладонью, прильнула к нему щекой, и тогда она уловила запах смазки и какой-то другой, еще более терпкий запах. Так пахли выстрелы, а это было как раз то, что нужно: все, вместе взятое, отгоняло страх и сомнение. На один-единственный миг ей почудилось, что слышит она голос матери. Звучал он издалека и был таким озабоченным: «Сподра, детка, надень кофту, а то холодно». — «Хорошо, мама, сейчас надену», — ответила Сподра. И вдруг ей стало тепло и приятно…

Командир взвода Крастынь, подойдя сзади, уже довольно долго стоял у окопа, прислушиваясь к ночным звукам. Приметив на земле шинель, он поднял, встряхнул ее и бережно прикрыл плечи Сподре; девушка спала стоя, прижавшись щекой к винтовке. В душе он отругал себя за то, что не выполнил приказа — всех женщин отправить в тыл. Конечно, они не кадровая армия, всего-навсего ополченцы, но дисциплина все равно должна быть. Маленькая санитарка знала о приказе и тем не менее ухитрилась остаться. «Ладно, завтра дело поправим», — решил про себя Крастынь.

Темнота постепенно редела, небо светлело, предметы обретали четкие формы. Он бы сейчас отдал все, что угодно, только бы оттянуть рассвет: отдых ребятам был дороже хлеба. А как только поднимется солнце ладони на две поверх горизонта, начнется бой — так было вчера, позавчера и много дней кряду. Он-то может обойтись без сна, он уже старик, не то что эти юнцы, из которых мало кому и двадцать исполнилось.

Тяжело волоча ноги, Крастынь подошел к переломанной пополам ели и привалился к стволу. Верхняя часть ее, будто бритвой срезанная, валялась в нескольких шагах. Так вот почему на обратном пути он никак не мог найти этого ориентира, а уходя, хорошо приметил ель на фоне светлеющей кромки неба. Он погладил дрожащий ствол дерева, и ладонь его облипла мелкой мшистой сушью, источавшей аромат согретого солнцем бора. Крастынь неимоверно устал, весь вымок от росы, а где-то внутри что-то ныло привередливо, дотошно, неотступно. Но он знал, что ноет не плоть его, а сам он, все существо его, то, что в книгах как будто зовется душой, и еще он знал, что причина этой боли в тех душах, которые тут погибли, в сожженных домах, которые еще дымятся, в этой сломанной ели, которая могла бы долго еще радовать глаз, причина этой боли — поруганная жизнь. Он был учителем рисования, простым учителем, может, чуточку отличным от других — за плечами у старого красного стрелка Крастыня лежали дороги первой мировой и гражданской войны, потому-то его теперь назначили командовать взводом ополченцев. Никто из них не получал никаких повесток, они сами мобилизовали себя, и, будто сговорившись, пришли к горкому партии, где раздавали оружие. Значит, есть в мире сила, способная поднять людей, привести их в неведомый край, на поля, по которым рыщет стоглавая смерть. Да и как можно уничтожить идею, мысль, веру человека? Жалок тот, кто этого не понимает.

Старый учитель заметил, что с каждым мгновением становится все светлее. Темные пятна, черневшие поодаль перед окопами, оказались кустами можжевельника на пустыре, а за ними колосились хлебные поля, со всех сторон стекаясь под вековые липы, где, наверное, затаилась бывшая помещичья усадьба. Над пустырем, подобно тучкам, висели клочья тумана, местами совсем приникая к земле, а сверху, словно мачты, плыли стройные вершины можжевельника; кое-где туман приподнялся, приоткрыв горбатые валуны. Скажите пожалуйста, подивился Крастынь, ни дать ни взять — театральная сцена. Не хватает только актеров, которые могли бы поведать какую-нибудь давнюю историю, ну, например, о том, как он, молодой латышский стрелок, таким же летним утром некогда прощался на берегах Волги с девушкой, спасшей ему жизнь. Его тогда свалил тиф, и санитары в лазарете, решив, что он умер, перенесли в сарай и там оставили вместе с другими мертвецами, ожидавшими захоронения. Молодая санитарка, проходя мимо, услышала тихий вздох. Она его вырвала у смерти, вернула жизни.

«Обещай, что первый вальс после войны мы будем танцевать с тобой, — сказала тогда ему девушка. — И уж эта, конечно, будет последней войной, не может быть, чтобы люди опять допустили такие ужасы».

Будем танцевать с тобой первый вальс… Туман укрывал собой Волгу, и река катила воды бесшумно и тихо.

Крастынь протер воспаленные глаза. Над древними липами в небо взвилась ярко-белая ракета, тут же рассыпавшись мелкими искрами. И сразу взревело множество моторов, а солнце еще не успело подняться. Там были враги. Крастынь стряхнул с себя предрассветную свежесть и неспешным, одеревенелым шагом, совсем как крестьянин в поле, пошел будить свой взвод.

1965

С госпожой Спандере Анна познакомилась совершенно случайно.

Однажды, еще зимой, когда Анна возвращалась на троллейбусе из больницы, где работала медсестрой, на остановке возле самого дома в дверях машины произошел затор: замешкалась какая-то старушка, собирая свои покупки. Троллейбус уж было тронулся, но по сигналу кондуктора остановился. И тогда Анна Клявиня помогла старушке сойти. Асфальт после недавней оттепели затянуло пленкой льда. Все вокруг белело от инея, даже с хмурых небес, казалось, сыплются его тонкие иглы. Анна придержала старушку за локоток, пока та совершенно твердо не встала на тротуар.

— Вот спасибо вам, милая, — сказала она. — Только кто вы такая и почему я вас раньше тут не видела?

— А вы и не могли меня раньше видеть. Я недавно переехала в новый дом.

— А-а-а! Так я и подумала. Что ж, придется заглянуть к вам с хлебом-солью. А я живу вон в том старом. Старому человеку — старый дом. Как волку нора, — усмехнулась старушка. — Меня все тут знают как госпожу Спандере. Может, слыхали?