Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.

— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?

Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.

— Где была ночью?

Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.

— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.

От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.

— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.

Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.

— Зачем обо всех судишь по себе? — спросила она холодно. — Почему ты считаешь себя образцом добродетели? Я не желаю жить по-твоему. Не желаю!

— Ах, не желаешь? А тебе известно, что я, может, живу не по-твоему, чтобы тебе не пришлось жить по-моему?

Юстина упрямо молчала.

Поняв, что криком ничего не добьешься, Бернсон заговорил спокойнее. Теперь в его голосе звучали обида и горечь.

— Как же, как же… Тебе многое не нравится. Ты ведь образованная. Наверное, скоро будешь стыдиться вместе с родителями на люди показаться, на другую сторону улицы перейдешь, нас завидев. И такое может случиться… Но скажи мне, — и в нем с новой силой вспыхнула злость, — кто тебе все это дал? Я. Потом и кровью добываю все для тебя, чтобы ты жила принцессой. Тебе двадцать стукнуло, а ты ломоть хлеба от краюхи отрезать как следует не сумеешь. Ты отцу в ноги должна поклониться, а не грубить. «Не желаю», — передразнил он. — А не желаешь, поди в лес поработай. Посмотри, какое там житье.

— Ну и пойду! — крикнула Юстина.

Бернсон усмехнулся.

— Никуда ты не пойдешь. Я тебя знаю, не такая ты дура. Но запомни, — и он грохнул кулаком по бревну, — будешь шляться с этими черномазыми, тебе действительно придется в лес пойти! — И, не дожидаясь ответа, проговорил совсем спокойно: — Ладно, чего там… Я одного хочу: не якшайся с разной шантрапой, — не пара они тебе. Ну, что у тебя общего с ними — с грехом пополам семилетку закончили, простые работяги. Слава богу, я тебя смог подготовить для лучшей жизни, для другого круга. Пойми, не хочу краснеть за тебя… А наскучит сидеть дома, ступай в гости к докторше или в школу к учителям, прогуляйся с Япинем — как-никак инженер…

Бернсон потянулся и неуклюже погладил голову Юстины. Пальцы у него были жесткие, как деревяшки, рука слегка дрожала. Потом стал спускаться с сеновала, бросив напоследок:

— Запомни: ты дочь Бернсона.

Внизу его поджидала старуха. Юстина слышала, как она проворчала:

— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.

— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.

Скрипнула калитка. Он ушел.

Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.

Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.

— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.

Мать тяжело вздохнула.

— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.

Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:

— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?

Краем платка мать вытирала слезы.

— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…

— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.

Когда мать спустилась вниз, Юстину вдруг охватил страх: неужели она не найдет сил порвать с родителями? Юстина горько усмехнулась, припомнив слова Бернсона: «Никуда ты не пойдешь!» И Юстину охватила страшная тоска по университету, книгам, картинам, музыке, по тому прекрасному миру, где забываешь обо всем, по тому миру, который она считала своим.

Скорей бы приходила осень…

И приснился ей сон: в синем небе слышится клич журавлей. Напевно и плавно скользит журавлиный косяк в лучезарной вышине, и она, Юстина, взмахнув руками, словно крыльями, уносится вслед за ним.

Все было летом… А лето прошло. По временам оно, правда, еще улыбалось устало, и тогда свинцовое небо понемногу очищалось, и в просветах туч светило солнце.

Хмурым, туманным утром Бернсон не спеша шагал на автобазу. Деревья вдоль дороги стояли притихшие. Было слышно, как с листа на лист стекают капли. Бернсону некуда было спешить. Он мог бы даже задержаться дома, да какая-то тяжесть лежала на сердце, и ему казалось, что на воле, за колючей проволокой забора, станет легче.

Бернсон рассеянно озирался по сторонам, словно там рассчитывал найти ответ своим мыслям. Он думал о Юстине, но мысли были путаные, несмелые, беспомощные. Казалось, ничего не произошло. Юстина сидела дома, никуда не выходила, ни с кем не встречалась, только… стала какой-то чужой. Спросишь что-нибудь — «да» или «нет», — и опять молчит. Он все испробовал, Даже посоветовал съездить куда-нибудь, хотя бы с тем же Каспаром. Но Юстина ничего не ответила — повернулась и ушла. И тогда он с ужасом понял, что ему не одолеть этой стены. Тут не помогут ни его кулаки, ни деньги, ни хитрость.

«Уйдет она, — думал Бернсон то растерянно, то с яростью, сознавая свое бессилие. — Уйдет и не вернется…» И он упрекал себя за то, что у него всего один ребенок, Юстина. Но тогда были тяжелые времена: война. Кругом гремели выстрелы. Никто не был уверен в завтрашнем дне…

А Юстина уйдет.

Бернсон остановился и поднял глаза к небу, будто испрашивал у него совета. Бог… Э-э, все это чепуха, нет никакого бога. Ни бог, ни черт не вернет ему дочери.

И, до боли сжав кулаки, Бернсон грубо выругался. Проклятая жизнь!

Позади послышались шаги. Его нагнал инженер Жак Япинь и пошел рядом с ним.

— Послушай, Бернсон, — сказал он, — знаешь, где твоя собака? Твой Джек?

Бернсон пожал плечами:

— Сбежала куда-то. Уж неделю как нет ее. Кормишь, кормишь, а потом возьмет и сбежит. Кто теперь доброе помнит.

— Пристрелили твоего Джека. Километрах в десяти отсюда. Колхозники за волка приняли.

Бернсон убавил шаг:

— Да ну! Неужели пристрелили? А жаль… Собаку-то можно купить. Щеночка. Надо будет завести. Вместо Джека.

— Щенков сейчас полно, — согласился Жак.

Только когда они вошли во двор, Жак осведомился о Юстине.

— Уезжает сегодня Юстина, — бросил Бернсон, не глядя на инженера.

На длинной лавке у сторожки, как стрижи на проводе, сидели рабочие и, попыхивая сигаретами, поджидали начала собрания — был понедельник. Изогнувшись, в сторожку пролез долговязый Жак Япинь. Язеп, навалившись на стол, с увлечением ковырял его остро отточенным карандашом, время от времени поглядывая в окно. Посреди дороги красовалась огромная лужа — ночью прошел сильный дождь.