Мальчик распахнул дверь и вбежал в комнату.

— Неправда! Неправда! — кричал он. — Послезавтра папа мне подарит велосипед. Он хороший! Хороший! Вот увидите!

— Успокойте ребенка, — сказала бабушка. — Надо мальчика покормить… Дочь, отведи его на кухню. Велосипед… Подарит… — Строгими глазами она смотрела на Артура, а сама смеялась. Смех булькал где-то внутри, не в силах пробиться наружу, и опять заколыхалось тело. — Велосипед…

Прошел вечер, прошла ночь. Артур плохо спал, не раз вскакивал с постели — ему все казалось, что у отца нет ключа и он стучится, стучится, а никто не открывает. Отец с матерью спали на втором этаже, а он на первом, где Мелания и старики. Здесь у Артура была своя комнатка рядом с кухней. Оттуда хорошо было слышно, когда кто-то приходил или, наоборот, уходил, но в эту ночь Артур не дождался отца. А утром, когда ом собирался в школу, отец еще спал.

Днем тоже было неспокойно. Артур томился в ожидании. С трепетом высчитывал он часы, оставшиеся до момента, когда надо будет вставать. Нет, на этот раз он встанет немного раньше — надо же попробовать новый велосипед. И тогда-то все поймут, какой у него хороший папа, и бабушка с дедушкой не будут больше шептаться в своей комнате: «этот», «он», «такой-сякой»… И в классе мальчишки будут совсем по-другому к нему относиться: только у двоих есть велосипеды, он будет третьим. Илмар, конечно, станет мириться. Да и Модрис тоже… Интересно, какою он цвета — велосипед. Может, зеленый? Или фиолетовый? Пускай лучше фиолетовый, потому что у Модриса зеленый…

Вскоре весь класс узнал, что Артуру Линарту на день рождения подарят велосипед. Он ловил на себе взгляды товарищей — одни смотрели с любопытством, другие с завистью. На переменке к нему подошел Илмар и предложил свою коллекцию перьев — только бы дал разок-другой прокатиться. Артур великодушно отказался от подарка — он и так даст, ему не жалко… Пусть ребята завтра утром, по дороге в школу, подождут его у калитки. Тогда…

Вечером Артур ждал возвращения отца, ждал долго-долго, пока мать силком не уложила его спать. Ворочаясь с боку на бок, он слышал, как затихает дом и все вокруг погружается в сон. Потом дверь тихонько отворилась, на цыпочках в комнату вошла мама. Мальчик закрыл глаза, сделав вид, что спит. Положив что-то на стол, она тихо вышла. Он знал, это подарки ко дню рождения — так у них было принято. Когда шаги затихли, Артур поднялся с кровати, подошел к столу. Там лежали кеды — как раз такие, какие ему хотелось иметь, и еще сверток в коричневой бумаге, наверное, новый костюм или пальто. И помидор, большой помидор… Видно, тот самый, вчерашний, бабушкин подарок.

Вдалеке прогромыхал последний трамвай. Потом все стихло. Комната наполнилась удивительным сиянием, вмиг преобразившим все предметы. Они сделались таинственными, неузнаваемыми. В рубашонке, ступая босыми ногами, он подошел к окну и осторожно раздвинул занавеску: на темном небе сиял полный, круглый месяц, а рядом, как будто провожая его, плыло черное облако с серебристой каемкой. Чуть подальше мерцала одинокая звезда ярким синеватым блеском. Прижавшись лицом к холодному стеклу, Артур зачарованно смотрел на дальние миры, манившие его и пугавшие. Улететь бы туда, в бесконечную даль, где вечерами загораются звезды, а по утрам, словно чудо, восходит солнце… Тут, на земле, стояли черные деревья, их немые остроконечные верхушки отбрасывали мрачные тени.

Артур вздрогнул: ему показалось, что во дворе зашелестел гравий и кто-то там разговаривает. Отступив от окна и прижав к груди руки, он прислушался. Да, кто-то разговаривал с собакой. Джек радостно повизгивал, звенел цепью.

— Джек, хороший ты мой Джек. Плевал ты на них, правда, Джек? Плевал…

Это был голос отца. Дрожа от холода, мальчик вслушивался в грузные шаги. Отец долго возился с замком, наконец пробрался на кухню. Со страшным шумом что-то грохнуло на пол, наверное, кастрюля. Весь дом затаил дыхание, выжидая, что будет дальше. Потом отец пил, было слышно, как из крана хлещет вода. Вскоре шаги донеслись уже с лестницы, ступеньки скрипели, как живые. На полпути, тяжело дыша, отец остановился отдохнуть.

Из крана все еще текла вода, звучно плескаясь в раковине. Наверху хлопнула дверь, и все смолкло. Шумела только вода.

Сердито ворча, из спальни вышел дедушка, привернул в кухне кран. И снова в доме воцарилась тишина.

С высоты небес смотрела на землю луна, и казалось, у нее человечье лицо.

Бесшумно отворив дверь, Артур пробрался на кухню. Велосипеда там не было. Не было велосипеда и в большой комнате, не было в передней. Нигде не было. Он прокрался обратно, залез под одеяло и, свернувшись в комочек, пытался согреться. Сон бежал от него, хотя мальчик чувствовал усталость. Лунный свет проникал даже сквозь закрытые веки. Если бы можно было заснуть, если бы можно было ни о чем не думать! Но от мыслей некуда деться, некуда спрятаться. Он понял, что велосипеда, нет и не будет. Когда прошла первая горечь, мрачные мысли, будто холодные руки, сдавили грудь.

Значит, бабушка с дедушкой правы?

Значит, тот мерзкий старикашка, который сидел в тюрьме, тоже прав?

Значит, правы мальчишки, когда дразнят отца?

Нет, нет, нет!

Маленький Линарт, ворочаясь с боку на бок, тихо стонал. Если бы только отец понял, что велосипед этот больше всего нужен ему самому, а не Артуру! Что теперь он скажет в школе ребятам? И как оправдает отца в глазах домашних?

Незаметно месяц ушел куда-то своими небесными дорогами. Маленький Линарт спал. Он разговаривал во сне, кого-то упрашивал, кому-то угрожал. Одинокая, звезда глядела в темное окно, постепенно бледнея и отдаляясь.

Утром дедушка распахнул парадную дверь.

— Сегодня ты у нас юбиляр. Иди здесь! — сказал он внуку, когда тот собрался в школу.

Но Артур, не говоря ни слова, пошел черным ходом мимо собачьей конуры, и старый Упенек только руками развел, в сердцах помянув «этого» да проворчав, что яблоко недалеко от яблони падает…

На дорожке, окаймленной голыми ветвями сирени, Артур остановился: четверо или пятеро ребят поджидали его у калитки. Артур вспомнил, что сам пригласил их вчера испробовать велосипед.

Сделав глубокий вдох, мальчик оглянулся: небо было затянуто хмурыми тучами.

И он пошел. Был он серьезен, как никогда, а его большие серые глаза горели решимостью и отвагой.

1962

Трое по пояс голых парней грузили в машину гравий. Песчаный холм, уже наполовину срытый, с трех сторон прикрывался лесом, и потому в том месте, где стоял грузовик, было полное безветрие. Потные тела рабочих блестели на солнце. Поодаль, на мягком мху, в тени елей, похрапывал шофер. На небе не было ни облачка. Летний день клонился к вечеру.

— Так ты говоришь, бога нет? — ухмыльнувшись, произнес один из парней. Второй тотчас и с удовольствием прервал работу, облокотившись на рукоятку своей лопаты. Они оба были студентами, но в летние каникулы подрабатывали на заводе.

Их третий товарищ, как ни в чем не бывало, продолжал кидать гравий, хотя обращались явно к нему. Тенис Типлок считался настоящим грузчиком, не то что эти двое, и потому был у них за старшего. Они вместе нагружали, разгружали, привозили, увозили все, в чем нуждался завод. А вот теперь второй день возили гравий.

Наконец и Тенис Типлок разогнул спину. Был он заметно шире в плечах и несколько старше своих товарищей, но в лице его сквозило что-то простоватое, ребячливое, — ну, прямо лицо подростка.

— Чего? — переспросил Тенис, вытирая ладонью потный лоб. — Ты что-то сказал?

Студенты переглянулись и подмигнули друг другу, словно заговорщики. Перепалки у них с Тенисом Типлоком происходили довольно часто, но тут не было ни победителей, ни побежденных: каждый оставался при своем мнении.

— Мне не совсем понятно, почему ты считаешь, что бога нет, — повторил студент. Его звали Зигисом, ростом он был невелик, глаза хитрющие, да и вся физиономия настолько плутоватая, что Тенису всегда приходилось гадать — то ли парень всерьез говорит, то ли издевается. Третий грузчик — Паул — вид имел глубокомысленный и в совершенстве владел искусством в самый разгар веселья, когда другие чуть не лопались от хохота, сохранять бесстрастное выражение лица. Обычно Паул давал себе волю после того, как остальные, вдоволь насмеявшись, притихнут. Зато смеялся так, что можно было заслушаться. Его смех походил на ржание дюжего жеребца, и вместе с тем прорывалось этакое ехидное козлиное блеяние. Отведя душу, Паул опять принимал глубокомысленный вид, будто ему и дела нет до всего случившегося.