— Не уступай! — сказал Рейнис. — Пусть поглотают нашей пыли. В самом деле, что мы хуже других?
Каспар усмехнулся и слегка кивнул в знак согласия. Грузовик, точно неуклюжий жук, еще больше выполз на середину дороги. Сзади зазвучали злобные гудки, но потом они прекратились. Сбавив скорость, «Волга» приотстала, — вероятно, пассажиры торопились поднять стекла. Это была лишь короткая передышка перед решающим наступлением. Вскоре за ними раздался неутихающий рев — «Волга» требовала дороги.
— Пропусти, — сказал Рейнис, немного испугавшись. — Кто знает, чья машина. Еще нарвемся на неприятности.
Величаво, словно корабль, мимо проследовала «Волга», а шофер с перекошенным от злости лицом погрозил кулаком. Каспар в ответ почтительно приподнял свою замусоленную кепку и приветливо улыбнулся.
— Вот тебе и приключение, — сказал он.
Но длилось оно недолго, и теперь опять напоминали о себе дорожные ухабы и жара. По жестяному полу кузова из угла в угол перекатывалось порожнее ведро в развеселой компании с различными железяками и негодными запчастями. Однако молодых людей это мало тревожило: привыкли. Пожалуй, наоборот, не будь шума, они бы сразу забеспокоились, потому что тихие машины — это те, с которыми что-то случилось, которые не работают.
А им за то платили деньги, чтобы все машины огромного леспромхоза работали исправно.
— Ты сегодня как будто письмо получил, — заметил Каспар.
— Да, из дома, только мало в нем хорошего. Мать пишет, корова околела. Прямо не знаю, что делать.
Каспар даже присвистнул от удивления. Он прекрасно понимал, что для колхозной семьи означала корова.
— Ну и ну!
— Невеселое дело. А я собрался костюм себе справить — такой, в котором, сам понимаешь, не стыдно было бы в клубе в первом ряду показаться. Только ничего теперь из этого не выйдет. Сестра второй год в институте учится, на стипендию не проживешь — приходится помогать. Брат в школу ходит, тоже башмаки горазд трепать. Я в семье за старшего. Вот и крутись как знаешь. А я из армии пришел — сам видел: что на мне, то и мое.
— И что думаешь делать?
— Чего тут думать. Деньги надо зарабатывать, матери посылать.
Рейнис, отодвинувшись в угол кабины, замолк. Больно было ему подумать, что, может, как раз сейчас мать, вернувшись с колхозного поля, зайдет в пустой коровник и, тайком от сестры и брата, поплачет о своей буренке. У матери жесткие, натруженные ладони, она заметно постарела — дети давно переросли ее на целую голову… Теперь она в уме прикидывает, что подать на ужин, какие продукты отвезти на базар — ведь буренки больше нет. А старший сын Рейнис далеко, не с кем посоветоваться. Она и к председателю наведалась, у него просила помощи. Но тот с холодком в голосе ответил, что во всем государстве не найдется человека, который бы разрешил из колхозного стойла увести дойную корову. Может, к осени что-то можно будет скомбинировать. А теперь… «Вот видишь, Рейнис, какие у нас дела. Но ты, сынок, не беспокойся, как-нибудь справимся». Это письмо Рейнис постыдился показать Каспару: мать его по-прежнему считала маленьким мальчиком, так и обращалась к нему…
Грузовик выбрался на широкое шоссе, протянувшееся вдоль Даугавы. На крутом берегу были видны верхушки деревьев старого парка, ломаной линией они выделялись на фоне голубого неба, а внизу, спокойная, величавая, катила воды река, сверкая всеми красками неба и берегов. Величаво, сознавая свою силу и мощь, взбивая пену, она с ревом обрушивалась на пороги и, выйдя победительницей из ожесточенной схватки, текла дальше по гранитному руслу, проложенному еще в незапамятные времена. Деревья, трава, цветы и эта раздольная ширь потока и небо над ним — все было окутано глубокой лучезарной синевой, словно сама древность таинственно рассыпала свое блистающее очарование по гребням волн.
— Как хорошо на природе, Каспар. Посмотришь вокруг и обо всем забудешь. Были бы у меня деньги, построил бы дом на берегу и никуда отсюда не уехал.
— Но сначала, Рейнис, тебе придется купить матери корову.
— Ну да, корова. Ты прав, без нее не обойтись.
Рейнис замолчал. Каспар глянул на него искоса и свернул с дороги на прибрежный луг.
— Давай-ка искупаемся. Мы почти дома, торопиться некуда.
Берег был усеян людьми. Пассажиры легковой машины, собравшись в кружок, жевали бутерброды, запивали из бутылок. Какой-то парень, окунув ноги в реку, растягивал гармошку, тщетно пытаясь подобрать мелодию известной песни. Полная, немолодая женщина в купальнике, загоравшая на пестрой подстилке, с вялым любопытством поглядывала на них из-под пестрого зонтика.
— Неудобно здесь, — сказал негромко Рейнис. — Может, подальше отойдем. Столько народу…
— А им почему удобно?
— Им-то что? Ты посмотри, на кого мы похожи.
— Послушай, Рейнис, да ты совсем, как погляжу, распустился. Где твоя рабочая гордость? Куда ее дел, на тряской дороге, что ли, растерял?
— Но я такой белый, прямо младенец. Вон посмотри, какие тут все загорелые.
Каспар на это только рукой махнул, подошел к воде и стал раздеваться. Женщина под зонтиком делала вид, что читает книгу, на самом деле косилась в их сторону: ай да парень! Должно быть, спортсмен. И какое мужественное лицо! Но одет… Пугало! Второй, верно, брат его. Более хрупкий, женственный, может, в мать пошел…
Каспар нырнул в воду и поплыл на середину реки. Немного погодя он услышал позади себя плеск: его нагонял Рейнис. Какое удовольствие отдаться течению! Лишь совсем неподалеку от порогов они вылезли из воды и берегом вернулись к машине.
— Чего нам обоим тащиться в гараж! Я поставлю машину, — сказал Рейнис.
— Как хочешь, — ответил Каспар. — Тогда я пойду домой.
Солнце садилось. Лучезарная синева над рекою тускнела, листва становилась темнее, небо бездоннее. Расточая благоухающие запахи, близился вечер.
Узкая тропинка, петлявшая вдоль крутого берега, скоро привела Каспара к зеленому туннелю из столетних дубов и лип, среди которых буйно разрослись орешник с рябиной. Отсюда не было видно ни неба, ни Даугавы. Дышалось легко, и легко было подниматься в гору. Настроение у Каспара было прекрасное. Он собирался затянуть какую-нибудь песню или просто посвистеть, но, не успев сделать ни того, ни другого, застыл на месте от удивления: неподалеку пели. Да, в самом деле, кто-то пел. Ясный женский голос звучал так естественно, что сливался со старым парком, как сливались с ним легкие сумерки. Казалось, этот голос звучал здесь всегда. Стараясь не спугнуть певунью, Каспар стал осторожно продвигаться вперед. За стволами показалась серая раковина эстрады и лужайка с деревянными скамейками для зрителей. Кругом не было ни души, но песня доносилась оттуда, с эстрады. Каспар подкрался совсем близко и глянул поверх гирлянды сухих дубовых листьев, оставшейся здесь еще с праздника песни.
И он увидел девушку в легком синем платьице. Над головой она держала прозрачную розовую косынку и плавно скользила взад и вперед по дощатому настилу, не спуская глаз со скамеек. Посмотрел туда и Каспар, но там никого не было. Кому же она пела? Может, просто так? Оттого что не могла не петь? Это была песня без слов, и все же слова у нее были. Песня говорила о чем-то родном и близком, может, о далеком, в детстве виденном сне, о том, как хорошо пройтись краем поля, где ржаные колосья касаются рук и плеча, где облако цветочной пыли не спеша плывет над золотыми нивами, с каждым дуновением ветра опускаясь все ниже, все ближе к бродящим соками стеблям.
Каспар слушал, охваченный странным, неведомым чувством. А девушка пела, снова и снова повторяя все тот же мотив. Должно быть, она воображала, что перед ней огромная аудитория и множество зрителей, скрытых в сумерках, затаив дыхание, внимают песне.
Потом она замолчала. Отвесила поклон воображаемым слушателям и опустила руки с косынкой.
— Еще! Спойте еще! — крикнул Каспар, выходя из укрытия к первым рядам скамеек.
Девушка вскрикнула, закрыла лицо руками, хотела убежать в боковую дверцу, но Каспар окликнул ее:
