— Да ты, я вижу, совсем рехнулась! — крикнул Бернсон, теряя терпение.
Оставив мать у колодца, он пошел на кухню ужинать. За ужином его настроение еще больше испортилось. Мясо пересолено, картофель разварился, в салат опять навалили сметаны. Продавать ее надо, продавать, а не переводить на салаты! Все равно в жару аппетита нет, можно обойтись и простоквашей. А еще лучше — кашу бы сварила! Юстина, видите ли, должна работать. Смех — да и только! Ну, конечно, мать не знает, что у него деньги пачками в разных местах припрятаны. В оборот их надо пускать, чтоб доход приносили, а куда с ними теперь сунешься, ну куда? Что с ними делать, с деньгами-то?
Оттолкнув от себя тарелку, Бернсон встал из-за стола и отправился в мастерскую. Первым делом он закрыл дверь на засов, потом откатил в сторону бочку с бензином и, приподняв доску, вытащил из-под нее обернутый в клеенку мешочек. В нем были деньги. Сотни, сложенные по тысячам, и каждая пачка перевязана ниткой. Но что в них толку? Гниют в этой норе, а приложить их некуда, — у Бернсона один живот, и много ли ему из одежды нужно. А вот если бы… Если бы можно было эти деньги… Эх!
Тоскующим взглядом он посмотрел в окно. Отсюда был виден гараж леспромхоза, высокий забор, крыша мастерской. Если бы можно было купить для начала хоть три, даже две автомашины, вот эти новые, что берут по десять тонн, — тогда бы он показал, как делать деньги, как рубль приносит пять! Нанял бы шофера, того же Каспара, он, когда нужно, и ремонтом мог заняться, — с виду вполне порядочный и крадет, наверное, в меру. Потом купил бы третью машину, там, глядишь, четвертую, пятую… А всех бы этих прорабов, диспетчеров, заведующих, начальников, инженеров, мастеров, десятников разогнал к чертовой бабушке, пускай в лес идут вкалывать. Он бы и один управился — дело знает и деньги считать умеет. Юстина закончила бы институт, стала бы помогать, подвела бы, так сказать, научную базу. Вот такая жизнь достойна Бернсона. А теперь…
Сжимая деньги в кулаке, он с отвращением отвернулся от окна. Старая дура, захотела, чтобы Юстина работала. Зачем? Для кого теперь эти деньги, если не для нее, для Юстины? Будет жить принцессой! Хоть такая от них польза.
Хмурый как туча, Бернсон вышел из мастерской, закрыв дверь огромным ключом. В дверях коровника показалась Регина с ведром молока. Завидев мужа, она поспешила скрыться в доме. По опыту знала: когда муж не в духе, лучше не попадаться на глаза. Ничего, отойдет немного, станет посговорчивей. И только старуха, промывая в ведре картошку для поросят, бросила на сына озабоченный взгляд.
— Злые люди, ох и злые!
Она, видимо, продолжала тасовать какие-то, ей одной понятные мысли, которые не хотели оставлять ее старую голову.
Ну и пусть себе дурью мучается! Бернсон направился в сад, но остановился у загона. Растянувшись на песке, задыхаясь от жира, пыхтели свиньи. Эх, пропустить бы их через мясорубку, чтоб от визга всему миру заложило уши! Разве столько свиней он мог бы держать? Десять, двадцать, пятьдесят… Но что поделаешь — приходится довольствоваться двумя: нет земли. Вон там уже, где кончается сад и в землю врыты столбы, начинаются колхозные пашни. Совсем зажали Бернсона: с одной стороны леспромхоз, с другой — колхоз, и негде ему расправить плечи. Не дают развернуться, хоть ты лопни от злости. Но что поделаешь — надо жить. Только разве это жизнь?
Возле дома на привязи сидела огромная рыжевато-серая овчарка. Завидев хозяина, пес загремел цепью и проворно юркнул в конуру, высунул морду, поджал уши и оскалил зубы. Бернсон взял прислоненный к стене длинный шест с обгрызенным концом и принялся дразнить животное. Собака, рыча, брызжа слюной, лязгала зубами, стараясь ухватить конец шеста. Так продолжалось довольно долго, и Бернсон все время приговаривал: «Стереги дом! Стереги дом!» Его Джек должен быть свиреп, как зверь, чтобы никто не осмелился забраться в сад за яблоками, за вишней, — пусть даже руку боятся протянуть за добром Бернсона. Ночью спущенный с цепи Джек, верный страж его владений, невидимой тенью будет скользить вдоль забора.
Когда Джек был доведен до бешенства, уставший Бернсон поставил шест на место. Видимо, пес зарядился злостью хозяина, потому что сам Бернсон заметно успокоился и даже улыбнулся, разглядывая обглоданный конец палки. Ничего не скажешь, у Джека крепкие челюсти и острые зубы. Да и хозяин пока не жалуется — силы и здоровья хоть отбавляй. Вот только лето нынче выдалось сухое, дождя давно не было. Надо бы полить огород. А Юстине, если толком разобраться, и впрямь не мешало бы побольше бывать дома. И чего носится? Вот и сейчас — помогла бы воды натаскать. Уж это нетрудно. Ведь огород — те же деньги. А деньги ей понадобятся, и в наше время заиметь их непросто. Иной раз крепко поломаешь голову, пока отыщешь случай урвать лишнюю тысчонку.
Юстина вернулась домой поздно, когда все в доме отошли ко сну, — его обитатели привыкли рано ложиться и рано вставать. На дороге протарахтел мотоцикл и остановился у калитки. Джек, ощетинившись, выжидающе стоял у забора. Но ничего не услышал, и через минуту мотоцикл так же мягко покатил дальше. Тут Джек признал Юстину и едва слышно взвизгнул. Она потрепала ладонью его теплую морду. Джек заскулил сильнее — должно быть, ему больше нравилась ласка, — и он проводил хозяйку до самого порога.
Юстина ощупью отыскала на кухонном столе кувшин с простоквашей и напилась. В углу, где стояла кровать бабушки, зашуршал соломенный матрац. Юстина подождала, не скажет ли чего старуха, но та молчала.
— Это я, бабушка, — сказала Юстина.
Ответа на последовало. Юстина прислушалась, но угол по-прежнему молчал, она не уловила даже дыхания старухи, та, вероятно, тоже ждала, что еще скажет Юстина. Видно, опять на что-то сердится бабушка. Ну что ж, это ее дело, сердиться никому не запрещено. И Юстина вышла, хлопнув дверью немного сильнее, чем хотелось.
Весь чердак хозяйственной постройки был завален сеном, и только над мастерской у слухового окна оставалось свободное местечко. Там Юстину ждали простыни, одеяло. Но спать не хотелось. Сено еще хранило в себе тепло солнечного луга, и ей казалось, что она лежит на теплой печке. Душно и жарко, — как они там в комнате спят… Где-то въедливо пищал комар, и Юстина теперь не могла думать ни о чем другом, кроме этого писка. Потом он стал тише, тише, вот-вот оборвется, но комар вернулся, заныл над самым ухом. Юстина дала комару сесть на щеку и с размаху шлепнула ладонью. Не тут-то было. Комар метнулся под самую крышу, но, томимый жаждой крови, снова опустился. Юстина укрылась с головой и решила больше не думать о нем. Но ей стало казаться, что назойливый комар пробрался под простыню и оттуда несется его писклявый, воинственный клич. Ну конечно! Не успела открыть лицо, тут как тут. Нет, разве уснешь…
Юстина встала и спустилась вниз. Было приятно ступать босыми ногами по твердой земле, впитавшей в себя ночную свежесть. Грудь с наслаждением вдыхала едва уловимые запахи, принесенные ветром. Дом стоял тихий и темный, весь мир был полон звучной тишины. Только с той стороны, где находилась станция и мутно светили фонари, доносился мерный, ритмичный грохот — там грузили бревна в вагоны.
За вишнями белела дорога, — теперь, ночью, она наконец могла передохнуть. Юстина прижалась к забору, словно надеясь увидеть хоть какое-нибудь живое существо, но все вокруг, убаюканное тишиной, сладко дремало.
Она думала о диспетчере Япине. Об инженере Жаке Япине, который вот уж год работал в леспромхозе, но почему-то был всего-навсего диспетчером. Эту должность с таким же успехом мог выполнять человек, окончивший школу. Но Жак об этом не заводил разговора. А когда Юстина его спросила, он уклонился от ответа. Вместо этого заговорил о своем дипломе, точно так же как позавчера, неделю назад… И отпускал остроты, которые Юстина слышала от него не раз и которые год назад слышала в Риге. Жак явно повторялся. А что это за человек, если он на третий или на четвертый день после знакомства начинает повторяться, не дает тебе ничего нового, ничего своего? Застоявшийся пруд, покрытый тиной и слизью. Да еще надоедливый. Пустой. С ним сама скоро станешь серой и скучной. Да и дома — только смотрят, где бы что урвать. Эх, уехать бы куда-нибудь далеко-далеко… Но куда? Некуда ехать. Здесь ее дом. Поскорей бы приходила осень, начинались занятия! Тогда можно будет уехать.
