— Господи, господи, что с нами будет? — запричитала старуха. — Неужто немец город займет? Господи! Мои-то молодые оба воевать ушли, троих детишек на меня оставили, чем их, крох, теперь накормишь? Мал мала меньше.

Она утерла слезы и, решительно кинув мешок на спину, потащилась дальше, перегнувшись пополам, как не раскрытый до конца перочинный ножик. За серой мешковиной ее едва было видно.

Общежитие, казалось, вымерло. За оголенными окнами не раздавалось ни звука. Но когда Стабулнек приоткрыл дверь в подвал, оттуда пулей выскочила кошка. В сводчатом низком помещении скамейки были повалены, пол усыпан осколками стекла, в углу, на куче какого-то хлама, валялась окровавленная шинель.

Какая драма здесь разыгралась?

Но три винтовки еще стояли у плиты. Он взял одну.

Обратный путь показался коротким. Стабулнека словно окрыляла висевшая на плече винтовка, и он заранее ухмылялся, представив себе, как удивятся красноармейцы.

Он был почти у цели, когда началась перестрелка. Но кто стрелял, откуда? Пули щелкали по каменным стенам, по булыжнику мостовой, отлетали рикошетом в разные стороны — со свистом, со стоном и всхлипами, а под конец, обессиленные, жужжали, совсем как увесистые шмели. Стабулнек спрятался в подворотню — переждать, оглядеться. С той стороны улицы его кто-то окликнул:

— Эй ты, ненормальный, чего таскаешься с этим поленом на плече! Живо пристукнут!

В парадном напротив стоял парень, обвешанный гранатами. Одну он держал наготове. Стабулнек где-то видел его раньше — может, на митинге или где-то еще.

— Айда со мной! — крикнул тот через улицу. — Я пробираюсь к парку Райниса, там сейчас наши.

— Не могу, — прокричал в ответ Стабулнек. — Мне велено стоять на посту. Бегал за винтовкой. Я должен вернуться… А город в окружении, знаешь? Мне красноармейцы сказали.

— Брехня! Это фашисты слух распустили, мы их сами окружили, и они хотят прорваться хоть куда-нибудь, только бы вырваться из кольца. Ну что, пошли?

— Не могу.

— Ну и шут с тобой. Ладно, увидимся после победы.

И он побежал, прячась в подворотнях, парадных и нишах.

Подходя к своему дому, Стабулнек услышал окрик, чтобы не стреляли.

Это, наверно, его держали на мушке. Теперь тут царило совсем другое настроение, не то что раньше. Красноармейцы куда-то исчезли, во всяком случае, их не было видно, хотя слух улавливал тихий говор, отдельные восклицания, звон металла, чувствовалось, что у этой улицы, этих дворов, крыш и подвалов, калиток и парадных есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и оружие, чтобы защищаться.

Стабулнек подошел к своей двери и остановился, не говоря ни слова. В приоткрывшуюся щель он различил Сидорова и моряка в тельняшке, затем из глубины подошел переводчик-латыш с лейтенантом. Стабулнек упорно молчал, ожидая, что будет дальше. Стоявшие за дверью тоже хранили молчание, только смотрели на него, на винтовку, смотрели так, будто видели его впервые. Наконец моряк заговорил хрипловатым голосом, а латыш переводил:

— Что ж ты… Что ж ты, товарищ, так неосторожен? Сам знаешь, что в городе творится. Еще б немного, и на тот свет отправился. Чуть огонь по тебе не открыли.

— Это мой город, чего мне бояться! Видите, я достал винтовку.

Сказав это, он покраснел. В душе он ликовал оттого, что теперь может разговаривать с ними как равный с равными.

— И что ты намерен делать? — спросил лейтенант.

— Пойду на свой пост.

— Где он находится?

— Здесь, на третьем этаже.

Его пропустили внутрь.

— Покажи где, — сказал лейтенант.

Юноша обернулся, кивком указал на лестницу, приглашая следовать за ним.

— Сидоров, останешься здесь, — приказал лейтенант.

Они поднялись на третий этаж, прошли по узкому коридору, потом Стабулнек толкнул какую-то дверь. Девушка, сидевшая на табуретке у единственного окна, бросилась было навстречу, но, увидев незнакомых людей с винтовками, отступила, прижалась к стене, широко раскрытыми глазами глядя то на одного, то на другого. Комната, если не считать двух табуреток и длинного дощатого ящика, была совершенно пуста. На ящике лежал продолговатый предмет, затянутый в серый чехол. Нетрудно было догадаться, что в нем хранится знамя. В углу на полу были расстелены одеяла, на подоконнике стояли три гранаты, а рядом на листе бумаги початая буханка черного хлеба, комочек масла и кружка с водой.

Лейтенант вопросительно посмотрел на Стабулнека. Тот объяснил:

— Мне велели охранять заводское знамя и документы. Пока не пришлют замену.

— Ясно! — произнес лейтенант с тяжким вздохом. — Все ясно. А девушка что тут делает? Латыш перевел. Стабулнек немного замялся, потом твердо сказал:

— Она тоже на посту.

— И давно вы тут охраняете?

— Четвертый день. Нет, пятый…

В наступившей тишине грохот жуткой наковальни казался нестерпимым. Поблизости разорвался снаряд, и в углу с потолка посыпалась штукатурка. Девушка сгребла известку ногой. Страхи ее как будто рассеялись. Моряк, взглянув на девушку и осыпавшийся потолок, сказал:

— Да, место не очень-то надежное. Одно прямое попадание, и от этого скворечника ничего не останется. Вам бы в подвал перебраться. Есть тут у них подвал?

— Не знаю, — ответил Стабулнек. — Наверное, есть. В каком доме нет подвала.

— Полундра, сходи разведай, — приказал лейтенант.

Когда моряк вышел, латыш достал из кармана складной нож и, подойдя к подоконнику, отрезал от буханки ломоть, намазал его маслом.

— Война войной, а брюхо своего просит, — проговорил он с деревенским спокойствием, откусывая большой кусок. — Знаешь, чего бы я с удовольствием поел? Копченой камбалки. Такой, знаешь, тепленькой, с дымком, прямо из коптильни. Да… А не лучше ли все-таки девушку домой отправить? Тут будет горячо. Очень горячо. И долго ждать не придется.

— Я одна никуда не пойду!

— Так идите вдвоем.

— Не могу, — сказал Стабулнек. — Сам видишь.

Лейтенант отошел в сторону и принялся изучать рисунок на обоях. Он, видимо, не хотел мешать разговору, все равно для него непонятному. Внезапно латыш отложил начатый ломоть на подоконник и схватился за голову. Лицо его побледнело, черты заострились. Стабулнек невольно вздрогнул: такими он видел обреченных на смерть, когда ему однажды случилось навестить друга в больнице.

— Не могу! — прошептал латыш. — Не могу… Что с ними — там, дома? Жена, двое детей… Что немцы с ними сделают? А может быть, уже… Как ты считаешь?

Он повернулся к Стабулнеку, и глаза загорелись надеждой. Не дождавшись ответа, перевел взгляд на девушку, потом на лейтенанта. Тот, не понимая, о чем речь, опять подошел к ним и на чистейшем латышском языке произнес:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю! — усмехнулся и потом продолжал по-русски: — К сожалению, это все, что знаю по-латышски. Сам я башкир, из Уфы. Слышали о таком городе? В Башкирии есть большие латышские села. Был у меня хороший друг, земляк ваш, он и научил меня этим словам. Что-нибудь поняли?

Девушка дружелюбно кивнула. Вернулся моряк.

— Подвал не ахти какой крепкий, но все-таки там безопасней, — сообщил он.

— Тогда давайте вниз. Быстро! — скомандовал лейтенант. Все пришли в движение, похватали прислоненные к стене винтовки, взяли знамя, ящик с документами. Латыш скатал одеяло.

— Пригодится, — проговорил он наставительно. — В подвале, наверное, сырость. Кто знает, сколько придется там проторчать.

Подвал во всю длину разделен узким коридором, пол усыпан опилками, щепками, стены из неструганых досок, со множеством дверей, за которыми жильцы, должно быть, хранили дрова. В конце коридора чуть брезжило окно. Пахло смолистым деревом, трухой, плесенью.

Сложив все на полу у окна, военные поспешили уйти, только лейтенант обернулся и печально повторил на прощание единственную фразу, которую знал:

— Девочка, ты мне нравишься! Я тебя люблю!