— Вместе держитесь… времена нынче трудные… дом не бросайте, будет крыша… и картошка поспеет… картошка…

Вымучив последнее слово, криво улыбнулся, будто сказал что-то забавное, и дух испустил.

Да, жизнь, жизнь…

Ей приснился сон. Она была еще молодая, дети маленькие, и муж ее, Рейнис Сабул, усадил всех на телегу и повез показывать хозяйство. «Вот наши хоромы, — сказал, махнув рукой на избу. — А этот знатный коровник для нашего стада, вот сеновал, вот гумно». И такой был гордый, точно королевич, показывал им хоромы, так, захудалые халупки, сараюшки, серенькие, кривенькие, один другого хуже. В телегу запряжена на чужие деньги купленная лошаденка, потешная такая, бело-бурая, с большим коровьим брюхом и походкой тоже коровьей — ну вылитая короволошадь. Такую хоть вожжами, хоть кнутом хлещи, едва будет плестись, на возницу белым глазом коситься. А тут присмотрелась, — боже правый, и запряжена как-то чудно — задом наперед, хвостом машет, головой мотает, а с места сдвинуться не может. Анна удивлялась, как это муж не видит такой оплошности, уж было собралась указать ему, но язык как связанный, слово не вымолвишь. А детишки радостно вокруг телеги прыгают, кричат во весь голос: «Короволошадь! Короволошадь!»

Что это — сон или явь? О настоящем был тот сон или о прошлом? В комнате светло. Еще не придя в себя, Анна вскочила с постели, про себя подумав: «Ну и заспалась… Давно уж день, надо было с вечера завести будильник. Вот что бывает, когда незнамо чем забьешь себе голову, разволнуешься… Прежде все парни снились, а теперь… Долго ли теперь, и покойник начнет являться, вот ведь до чего дошло».

Глянула в окно и немного успокоилась: солнце всего на ладонь поднялось поверх горизонта. Ну, ничего… Господи, да что ж это? В окно увидела, как показалась чья-то светлая, растрепанная голова — огляделась во все стороны, потом дверь отворилась пошире, и во двор ступила молодая, стройная девица с голыми ногами, в светлом платьице, и коротеньком, едва попка прикрыта. Вышла, туфли в руках держит, опять осмотрелась, потом стала обирать травинки с платья. Пригладила волосы, надела туфли.

«Ну зачем же туфли надевать, — стоя у окна, подумала Анна и даже головой покачала с досады. — Вон какая роса, долго ли твоя обувка так продержится? Могла б и босиком пройтись!»

Девушка проворно скользнула за куст рябины, ступая осторожно, точно боялась кого-то потревожить. Анна Сабул тяжко вздохнула. «Нет, не хозяйка это. Не жена, раз уходит крадучись. Если б собиралась навсегда остаться, не стала бы прятаться, вышла бы с поднятой головой… Вертихвостка, больше ничего!»

Начались домашние хлопоты: выпустила кур, перевязала Амануллиса, корм задала поросенку, затопила печь, стала завтрак готовить, досадуя, что дымоход не тянет, полна кухня дыма… Надо бы Рудиса попросить дымоход прочистить, только разве его допросишься, уж придется обратиться к Эрику.

Сын тоже вышел из сарая, доставал воду из колодца. Мать подошла к нему, стала поливать из кувшина холодную воду, а Рудис, голый по пояс, фыркая, умывался. Ох, уж эти лохмы! Оброс, как дикарь! Будь ее воля, взяла бы овечьи ножницы да обкорнала бы, как барана. Но женщинам он, поди, нравится, небось каких только слов ему не нашепчут. Может, из-за длинных ресниц, серых глаз, такие они у него нежные, печальные и задумчивые… Кто его знает! И Анна почувствовала, что не сможет отругать сына за его ночные похождения, скорее даже гордится: вон какого парня вырастила! Столько девок перепортил… Да уж, видно, так повелось: чем больше девок у парня, тем он больше петушится. А девчонки пусть сами о чести своей заботятся, их никто насильно ни к ометам, ни на сеновал, ни в кусты не тянет…

Так она рассуждала, пока не спохватилась, что совсем распускать поводья тоже нельзя, в строгости держать сына полагается. И она сказала:

— Сколько раз просила, наточи ты мне цапку, и все без толку. Неужто самой за напильник браться? И дымоход совсем не тянет. Чтоб сегодня же бадью до краев водой залил! За день нагреется, вечером огород польем.

— Ерунда, — буркнул сын, растираясь полотенцем. — Ты и вправду чересчур надрываешься, тут я с Эриком согласен. И чего ты с огородом возишься, спины не разогнешь. Да и что за выгода от этих огурцов, помидоров, лука? Я тебе мешками их навезу из магазина!

Мать с сердцем вырвала у него из рук полотенце. И чего он мелет: выгода, не выгода… Что ж, земле оставаться незасеянной? И откуда в нашей лавке берутся огурцы и лук? Умник нашелся — не выгодно! Точно самому приходится спину гнуть! Так не ешь мои огурцы, помидоры, кто тебя просит?

Но Рудис, слова матери и в самом деле ерундой считая, тотчас позабыл про них, заговорил о другом.

— Знаешь, что я надумал? Построим новый дом, надоели эти развалюхи. Снесем их. Бревна, которые можно использовать, оставим, все остальное — в печку. И построим такой дом, чтоб сплошь состоял из одной крыши. Сверху донизу крыша, покрытая красной черепицей.

Боже правый! Анна Сабул так и крутанулась на одной ноге, чтобы скорее приглядеть место, куда бы присесть. Опустилась на перевернутое вверх дном корыто. Заморгала глазами и все смотрела на сына.

— Да как в такой дом войдешь… В котором одна крыша… Ползком, что ли?

— Ну, не то чтоб уж одна крыша. С каждого торца по двери. А окна будут с обеих сторон выходить на крышу. Все будет в большом порядке, ты не волнуйся.

— А как же Амануллис?

Это у нее просто так вырвалось — хотелось напомнить, что кутерьма с быком еще не кончилась. А потому, прежде чем затевать чудеса в решете, следует… подумать, что ли.

— Амануллис? — переспросил сын, будто впервые услышал это имя. — Его… его придется продать. Ну да.

Мать подскочила с корыта. Это надо же! Нет, лучше сейчас не касаться ни того, ни другого, может, сын до вечера обо всем позабудет. Ни слова! Будто в рот воды набрала, хотя все внутри так и варится. С ним с ума можно спятить!

Анна дошла до куста сирени, взяла прислоненную к кусту цапку. Конечно же, неточеная. Подошел и Рудис, должно быть, сообразив, что мать не очень-то его словам обрадовалась. Обнял ее за плечи, притянул к себе, точно хотел повиниться…

— Ну, не дуйся, — сказал он. — Не так уж все худо… А будет еще лучше!

— Да разве я что говорю, — уклончиво отозвалась она. И еще добавила: — Тебе виднее… — Про себя же подумала: «Вот как тает моя строгость — комок сала на горячей сковородке. Ему, паршивцу, стоит меня чуточку приласкать, совсем чуточку, так я сразу на попятную».

Она высвободилась от сыновьих объятий и спокойно сказала:

— А цапку ты мне наточи!

Потом торопливо пошла на свекольное поле — в одной руке бидон с водой, для вкуса замешенной вареньем из черной смородины, в другой — цапка. Анна шла, не переставая досадовать, что так долго заспалась, теперь по жаре придется работать, а тут еще Рудис задержал своими баснями. И чем все это кончится, даже господу богу навряд ли известно, только на сердце так неспокойно.

Свекольное поле было большое, и она шагала к своим пятнадцати грядкам, за которыми взялась ухаживать. Грядки убегали вдаль совсем как железнодорожные рельсы, конец их едва был виден. По полю недавно прошелся трактор с культиватором, пропахав междугрядья, а ей предстояло разредить свекольные саженцы и убрать сорняки.

Схоронив бидончик в тени кустарника, она покрепче ухватила цапку и, словно стосковавшись по работе, принялась за дело — прополет грядку с одной стороны, потом примется за другую, и так шаг за шагом. И чем дальше она уходила, тем больше забывались все неурядицы — дом, сыновья. Хорошо, что сегодня в поле не видать соседок, а то бы пошли разговоры, расспросы.

Немного погодя Анна оглянулась. Эх, надо бы и третью гряду прихватить, две маловато. С тремя, правда, движешься не так шибко, зато в один прием больше делаешь и хождений меньше.

Она вернулась на край поля, чтобы подогнать и третью грядку, по дороге скинула блузку, сняла платок. Снимая блузку, застеснялась было, а потом решила: «А чего там… Если кто и увидит наготу старой женщины, не жалко, пускай потешится».