Вот какие страсти-мордасти. Однако все хорошо, что хорошо кончается.
Иду домой, гляжу, Паулис в сквере неподалеку от школы сидит. Один на скамейке под кустом сирени, портфель в сторонке, сам куда-то вдаль уставился. Я потихоньку пристроился рядышком, жду, когда Паулис заговорит или хотя бы взгляд в мою сторону бросит. Заговорить первому — вроде неловко: задумался человек, зачем мешать. Пускай думает. Наконец лицо его просветлело, и Паулис изрек:
— Видал, какой силой обладает слово!
— Да, верно, — несмело поддакнул я, еще толком не понимая, к чему Паулис клонит.
— Видишь ли, — продолжал он, по-прежнему глядя куда-то вдаль, в неведомую точку, — не скажи я тех двух слов…
— Их, Паулис, было три: «Это сделал я…»
— Не имеет значения… Не скажи я тех двух слов, возможно, я уже был бы исключен из школы…
Я молча вздохнул: что говорить, страх был великий. Вспомнишь, и мороз по коже подирает.
А Паулис бормочет себе под нос:
— Сила слова… Сила слова…
Вздохнет и опять:
— Сила слова…
С того раза так и пристала к нему кличка «Сила Слова». Почти как у индейского вождя. Никто из ребят не звал его больше Паулисом Равинем, а Силой Слова. От свалившихся переживаний в голове у него что-то сдвинулось, помутилось, он стал совсем другим, не то, что раньше. Казалось, Паулис теперь лишь затем бедокурит, чтобы потом вскочить со своего места и с ноткой торжества в голосе объявить учителю: «Это сделал я! Я!» А голова высоко поднята, будто у него во рту шоколадка, будто он языком смакует силу слова.
Но со временем — вот чудеса! — иссякла эта сила, как иссякает ручеек, выбравшись из тенистого леса на песчаный пустырь. Чем чаще Паулис козырял своим «Это сделал я!», тем больше раздражались преподаватели, а под конец стали наказывать его еще строже, чем если б он вообще не сознался. «Опять ты! Да когда ж это кончится? Все дети как дети, а этот!..»
Однажды возвращались вместе из школы. Меня так и подмывало спросить, и вот не выдержал, говорю:
— Ну, Паулис, что же стало с силой слова? Выдохлась, а?
Он молчит. Задумался. А на прощанье обронил:
— Ничего-то не выдохлась! Просто требуется смена декораций. Впрочем, что я говорю, тебе все равно не понять.
Слова его задели меня за живое.
— Ну, конечно, ты у нас самый умный, где уж другим понять, — это я ему. — Такого мудреца еще поискать на свете. У тебя физиономия от ума так и светится, издали видать. Может, мне на другую сторону улицы перейти, когда пойдешь мимо?
Он делает вид, что не слышит. А может, и в самом деле не слышит. Знай свое толкует:
— Не сила слова выдохлась. Творческая мысль иссякла. Нельзя повторяться, вот в чем дело. Как в искусстве. Стал повторяться, это уже не искусство, а ремесленничество. Ты почитай газеты… Все время нужно развиваться, совершенствоваться.
Слушаю его, и меня какой-то страх охватывает: да Паулис ли это, может, другой человек? Нет, все-таки Паулис. В ответ хотелось сказать ему что-нибудь этакое глубокомысленное, но — хоть убей! — ни одной толковой мысли в голове. Бывает! И вроде бы сам не дурак, а вот, поди ж ты, в голове ни единой мысли.
Что-то случилось с нашим Паулисом. Прошло в нем странное желание — любой ценой вызвать огонь на себя. Сидел притихший, смирный, не сразу и заметишь, в классе Паулис или отсутствует. А он тем временем по капле копил в себе новые, неведомые качества, чтобы в один прекрасный день заставить нас просто ахнуть.
Так оно и вышло, но только в следующем учебном году. Был торжественный вечер, пришли на него и родители, говорили о большой жизни, в которую мы, школьники, должны войти с чистым сердцем, не белоручками, а бесстрашными первопроходцами. Как уж принято в подобных случаях… Когда все уже как будто было сказано, глядим, глазам своим не верим: никем не прошенный, безо всяких приглашений через зал шагает Паулис, поднимается на трибуну. Как агитатор в революцию девятьсот пятого года… Смельчак, да и только! Поднялся и пошел чесать своим звонким голосом… Того, пожалуй, и не перескажешь! Его-де тронули прекрасные пожелания, которые были здесь высказаны, да, настолько глубоко тронули, что не смог сдержаться, не сказав несколько слов. При мысли об учителях и родителях сердце его наполняется любовью и благодарностью. Особенно при мысли о мамашах, дорогих наших мамах, которые целыми днями… да что днями! — ночами напролет…
Я слушаю и чувствую: голова сама собой клонится долу, предательски дрогнуло веко левого глаза, а я ничегошеньки не могу с собой поделать. Какой я все-таки жалкий субъект, высокого звания «человек» недостойный, раз нет во мне тех прекрасных чувств, о которых толкует Паулис, ну, нет их! Не враг же я себе, был бы рад произнести такие прочувствованные слова, да что же делать, если нет их. Ах, милая мама… Чего только я не наговорил ей вчера, когда в кармане моего пиджака она нашла окурок и, взяв меня за ухо, как теленка, провела по комнате? Разве я благодарил ее? Ничего подобного! Кричал, что это варварство, что ей не мешало бы ознакомиться с брошюрой, где говорится об основах педагогики, о воспитании детей. Вот что я сказал ей! Я вел себя по-свински. И это не единственный случай!
В зале так тихо, в ушах звенит, а Паулис все шпарит и шпарит… Наконец-то! Если б он не кончил, я б, наверное, завопил голосом раскаявшегося грешника. Нет, как хотите, а слово обладает огромной силой!.. Паулис возвращается на место, щеки пылают, идет, ни на кого не глядя, будто в облаках парит. Мамаши перешептываются, друг дружку подталкивают, глаза от волнения влажные. Даже учитель Аболтынь извлек клетчатый платок, утирает заросевший лоб.
Да…
Мы, мальчишки, лишь после отчаянных потасовок выяснили, кому в классе занимать лучшие места — то есть последние парты, подальше от учительских глаз, а Паулис… Паулис взял свой портфель и сел на первую парту, как будто это место было для него специально предназначено. Для него! Да ведь это ж… геройство! Иначе как назовешь? И как-то само собой получалось, что Паулис был всегда впереди. Нужно где-то класс или даже школу представлять — посылали Паулиса, выступить на собрании — опять же Паулис. Не знаю, что бы мы делали без Паулиса, без Силы Слова? Право, не знаю. Погибли бы, да и только.
Явился к нам однажды репортер с радио, вертлявый такой, прямо воробей. На плече висит небольшой сундучок — магнитофон. Подошел он к нашему Аболтыню и взял его в оборот: мол, ему, репортеру, нужно сделать материал, обобщающий опыт передовика, материал, по которому могли бы, так сказать, поучиться все — у нас в республике и за ее пределами, или, как пишут поэты, — от холодных северных широт до знойных пустынь юга. У нашего Аболтыня вид несчастный, сразу видно, он бы с удовольствием, что называется, отшил репортера, за дверь его выставил. Но тот, настырный, вцепился в учителя как репей.
— Я вас понимаю, — говорит репортер, — но и вы меня поймите: это мой долг, моя работа, мне за это деньги платят.
— Да нет у нас никакого обобщающего опыта, — мямлит Аболтынь. — Обычная школа, как сотни других. К тому же… эти юноши, которых вы видите, по моим предметам с трудом тянут на четверки. Больше даже троечники. Пятерок вовсе нет. И вообще, вы согласовали свой приход в высших инстанциях? У нас ведь пониженный процент успевающих. Так что…
— Но вот что я выяснил, — не унимался репортер, — именно по вашим предметам все воспитанники, поступающие в вуз, выдерживают экзамены.
Тут уж Аболтыню крыть нечем. Оглянулся, словно ища поддержки, и вдруг его взгляд остановился на Силе Слова. Морщины на лице преподавателя разгладились, он даже улыбнулся своему мучителю — хитро так и таинственно.
— Знаете, что мне пришло в голову? Поговорите-ка вы с одним из учеников. С Паулисом Равинем. Он у нас, — как бы это сказать, — он у нас… ну да, уверен, вы останетесь довольны. Очень довольны. Так и сделаем.
Репортер вздохнул, скорчил кислую мину, будто он жабу проглотил. Что делать, на безрыбье и рак рыба… Попросил нас всех покинуть класс, чтобы остаться наедине с Паулисом и записать его на магнитофон.
