— Все готово! — крикнула Вика через дверь кабинета.
— Идем, идем! — отозвался Николай Сергеевич.
Они вышли в прихожую, продолжая неоконченный разговор.
— Я же тебя привел не только затем, чтобы ниши показать, а чтобы ты видел, что справа и что слева; чтобы твоя работа вписалась в общую картину.
— Может, сначала эскиз набросать и показать? Вдруг не получится, не понравится?
— Можно и так. Но я думаю, что у тебя получится и всем — и Викентию Викентьевичу, и Вике тоже — понравится.
Они и за чаем какое-то время еще говорили о предстоящей работе, уточняли детали. И сошлись на том, что Коля все же сначала сделает карандашный набросок и покажет его Викентию Викентьевичу.
— Я еще никогда столько книг не видел! — с нескрываемым восхищением сказал Коля. — Разве что в библиотеке.
— Если бы ты еще знал, какие книги! — поднял палец Николай Сергеевич. — Много таких, что не в каждой библиотеке сыщется.
— Вот бы почитать!
И опять столько детского простодушия было в Колином «вот бы…», что Вика не удержалась от улыбки.
Ел он неторопливо и как-то очень аккуратно. И чай прихлебывал небольшими глотками, без шума. На него было приятно смотреть.
— Можно еще чашку?
«Ну вот, засмотрелась! Самой бы надо предложить…»
— Конечно, конечно! — Вика с услужливой готовностью налила чаю. — Пожалуйста!
Принимая от нее чашку, Коля поднял голову, и они встретились взглядами — глаза в глаза. Продолжалось это, наверное, какое-то мгновение, но по рукам, по телу Вики словно ток пробежал. Словно через блюдце с чашкой между ними замкнулась электрическая цепь… Слава богу, Николай Сергеевич, кажется, ничего не заметил, а то стыд и срам…
Да и вообще, что это такое? Что за наваждение? Какую-то электрическую цепь придумала. Нет никакой цепи! Привел Николай Сергеевич парня-столяра, они сидят, пьют чай, и твое дело угощать их, вовремя подливать в чашки — вот и все. Через каких-нибудь десять — пятнадцать минут они уйдут. А потом позвонит от Боба Вадим, и вечер можно будет провести вместе… Успокойся. Возьми себя в руки… Кто-то ей сегодня уже говорил это. Кажется, Вадим. «Ты какая-то вздернутая. Успокойся…» Теперь вот самой себя приходится успокаивать.
— Когда приезжает Викентий Викентьевич? — намазывая хлеб маслом, спросил Николай Сергеевич.
Может, он все же что-то заметил и хочет отвлечь ее внимание на другое? А может, ей просто уже начинает мерещиться?..
Она ответила Николаю Сергеевичу то же самое, что давеча и Нине Васильевне: задерживается, но скоро должен быть.
— Как видишь, Коля, какое-то время на эскиз у тебя есть… А ты, Вика, напиши телефон, чтобы он мог позвонить и договориться с Викентием Викентьевичем о встрече… Спасибо за чай, за сахар!
— Очень вкусный чай! — поблагодарил-похвалил Вику и Коля.
— Колина мама тоже большая мастерица по чаю, так что такая похвала дорого стоит, — улыбаясь, заключил Николай Сергеевич. — Ну, нам пора.
Уже в прихожей Николай Сергеевич, как бы между прочим спросил, виделась ли Вика с Ниной Васильевной. Вика ответила, что виделась и они обо всем договорились.
— Вот и хорошо.
Коля все это время стоял у двери и с вниманием рассматривал что-то у Вики на платье.
Уж не пятно ли какое, будучи в гостях, посадила?
— Можно потрогать?
Вика не сразу сообразила, что речь идет о косе.
— Если интересно, почему же нельзя?
Коля бережно взял косу, потрогал, помял в пальцах, словно бы удостоверяясь в ее натуральности.
— Живые волосы! Ни перекисью, ничем не убитые. По нынешним временам — редкость. Красиво!
Дверь за гостями уже давно закрылась, а Вика все еще стояла недвижимо и сама не зная чему улыбалась. Когда Коля взял ее за косу, опять замкнулась та самая цепь и опять она испытала ощущение пробежавшего по ее телу тока. Что за чудеса?
Но на этот раз корить и стыдить себя почему-то не хотелось…
ГЛАВА XXII
ВЕЙМАР И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ
1
…Весенний бал во дворце герцога был в самом разгаре. Давался он не в чинных зимних залах, а на воздухе, в замкнутом со всех сторон дворе герцогского замка, и потому был особенно оживленным и многолюдным. Гавоты, мазурки, полонезы рекой лились из медных глоток оркестра, музыкой пронизан был, казалось, сам воздух этого праздничного людского столпотворения.
Рядом с герцогом и его супругой, на возвышении, сидел молодой, с высоким лбом мудреца министр и тайный советник двора. Он сидел в низком кресле и отстраненно, словно бы из дальней дали, глядел на проносящиеся мимо разодетые пары, на все это будто бы праздничное, заряженное весельем, а на самом деле просто праздное, суетное людское коловращение. Министр по совместительству был еще директором и режиссером придворного театра, и как знать, может, и сейчас он, по привычке смотрел на происходящее перед ним как на театр, как на один из актов пьесы неизвестного автора, называемой человеческой комедией?!
Искрилось в бокалах шампанское, сверкали настоящие и фальшивые бриллианты на изящно полуодетых дамах, гремела, властвовала над всем и вся чудесная музыка. Она заполняла до краев огромный квадрат двора, давала ощущение полноты жизни, ощущение ее высокого смысла и значения.
И только один молодой министр двора хмурил высокий лоб, будто спрашивал себя: неужто и в самом деле в этом смысл жизни человека? Неужто для того только, чтобы сладко есть, нарядно одеваться, разъезжать в золоченых каретах и кружиться под музыку вот на таких балах, и живет человек?.. Так в чем же тогда, в чем смысл человеческого существования?.. Нет, он еще и сам не может дать ответа на этот вопрос. Он еще не знает этого ответа, а только ищет его и будет искать очень долго — десять, двадцать, тридцать лет, — всю жизнь. И только под конец ее, создав своего гениального «Фауста», найдет. Устами доктора Фауста, тоже искавшего смысл и цель жизни, он потом скажет:
…Жизни годы
Прошли недаром, ясен предо мной
Конечный вывод мудрости земной:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой!
…Викентию Викентьевичу так живо и так ясно представился этот бал, что когда он открыл прижмуренные глаза и увидел из окна второго этажа все тот же пустынный двор герцогского замка, то не сразу переместился из восемнадцатого века в век двадцатый.
Да, такие балы двести лет назад гремели и во дворе замка, и под сводами вот этих залов, которыми Викентий Викентьевич сейчас проходил. Бывал на этих балах и веймарский полубог Гёте; его дом — в какой-нибудь сотне шагов от дворца.
Сейчас здесь — музейная тишина. На стенах комнат и обширных залов — картины, в нишах — мраморные и бронзовые бюсты. Бюст Гёте, а по стенам — иллюстрации к «Фаусту». Бюст Шиллера, и под ним: «Мое разящее оружие — слово». Оба великих поэта не только знали силу художественного слова, они верили, что с его помощью можно преобразить мир, сделать людей лучше, добрее друг к другу.
2
В доме Гёте самое разительное впечатление произвел на Викентия Викентьевича кабинет хозяина дома. Среди множества комнат и залов он был едва ли не самым скромным. Очень скромной, если не сказать бедной, была вся обстановка кабинета: потемневший от времени дубовый стол, кресло, шкафы и полки с книгами. Еще скромнее, еще беднее выглядела соседняя с кабинетом комнатушка: там и всего-то стояла деревянная кровать. На этой кровати Гёте отдыхал, на ней он и встретил свой последний час.
В одних комнатах дома хозяин принимал гостей (на пороге этой большой комнаты, скорее залы, прямо в паркете выложено гостеприимное «Добро пожаловать!»). В других комнатах Гёте слушал музыку. В третьих наслаждался созерцанием картин или античных статуй. А работать он приходил в эту небольшую угловую комнату с окнами в сад. Здесь он оставался наедине с собой. Здесь он оставался один на один с человечеством.
