— Одну минуточку, девушка!

Парикмахерша посмотрела на Дементия с таким возмущением и таким презрением, что он окончательно понял всю нелепость своего положения. Ну да не в парикмахерше дело, не с ней и разговор.

— Зачем вы это? Зачем такую… красоту?

Девчонка почему-то не рассердилась. Странно! Просто глядит — и замешательство в глазах.

— Да вам-то какое дело, молодой человек? — у мастера и в голосе звучит возмущение. — Вам нравится ваша борода — ну и носите ее себе на здоровье. А девушке коса не нравится.

— Товарищ, похоже, только из деревни: руса коса до пояса… — Это подал голос черномазый хлыщ, незадолго перед тем заявившийся с такой же по-цыгански черной, размалеванной девой. — Он еще не знает, что косы — это несовременно.

— При чем тут современно или несовременно, пижон! Кому-то… да вон хотя бы твоей писаной крале коса совсем и ни к чему. А этой… вы меня извините, конечно, но вам же она очень идет.

— А может, девушке самой лучше знать, что ей идет и что не идет?..

Дискуссия начинала затягиваться, и в ней, похоже, готовились принять участие, кроме этого пижона, и все сидящие в два ряда великомученицы — для них-то ведь тоже небось все это было как бесплатное кино… Эх, Дементий, Дементий! И чего тебя дернуло? Глупо и ненужно. А теперь вот стой как дурак и озирайся по сторонам… Да это ты или не ты, такой нелепый, из зеркала глядишь? Уходи, и чем скорей, тем лучше.

— Не зря говорят: внешность обманчива. На вид вы мне показались умнее…

Хоть и тихонько Дементий сказал это девчонке, а все равно, наверное, напрасно: зачем человека обижать? Тем более что вид у нее и так огорченный…

А теперь — вон отсюда.

— Проваливай, проваливай!

— А то приперся — не видели его.

— Молодой, а безобразничает.

— Сам-то небось по моде — вон бородища-то какая!..

Смотри-ка, как они все взъерошились!.. Ну да и поделом: не суй нос, где тебя не спрашивают. Вперед наука… Девчонку только жалко. Хорошая девчонка…

Выйдя на улицу, Дементий облегченно вздохнул и, словно бы прощаясь с этим храмом красоты, еще раз оглянулся на голубого юношу и желтую девицу.

Видно, стрижку придется отложить. Да и, разобраться, не на дипломатический прием он идет: кто заметит, стриженый или нестриженый. А может, даже и так еще получится, что его загривок, как и только что бороду, примут за последний крик моды — вон сколько их, косматиков, по московским улицам шастает!.. Переживем! Только нехороший какой-то осадок — словно полыни хватил — остался: лучше бы совсем не заходить в эту цирюльню… Правда, тогда бы девчонку не встретил. А девчонка славная…

Дементий опять сел в автобус и доехал до площади Дзержинского.

Какой-то француз не то в шутку, не то всерьез сказал, что нет ничего горше сознания только что сделанной глупости. Пока Дементий ехал да пока шел по площади пешком, дурацкая сцена в парикмахерской если совсем и не забылась, то отодвинулась, и горечь того самого сознания немного рассосалась.

Дом тринадцать. Все правильно. Остается сделать восхождение на пятый этаж.

Взойдя на последнюю площадку, Дементий сделал глубокий вдох, затем такой же длинный выдох, а уж затем только нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла одетая по-домашнему полная женщина средних лет.

— Можно Нину Васильевну?

Это наверняка она и есть, но все равно надо спросить.

— Да это уж не ты ли, Дема? Здравствуй. Проходи… А с Николаем-то Сергеичем разминулись, что ли?

Добрая, видать, женщина. Только почему глаза-то у нее заплаканные? И в голосе слезы. Уж не случилось ли что?

— Проходи, проходи. Вот сюда вешай… Проходи в комнату, я сейчас чай поставлю… А может, не чай, может, тебя обедом накормить? Ну конечно же, ведь ты с дороги…

Хорошая женщина. А вот о чем говорить с ней — не знаю. Вообще-то мало ли о чем бы можно, но ведь явно что-то неладно у них.

— А Вадима что, нет дома?

От вопроса Дементия Нина Васильевна отшатнулась, как от удара. И словно бы разом дар речи потеряла: и хочет что-то сказать, и не может.

— Несчастье у нас, Дема. Вадика арестовали.

Теперь как бы ответный удар получил сам Дементий. И тоже не сразу нашелся, что на услышанное сказать.

— Арестовали?! Да как это случилось?

Тоже вопрос!.. Разве так уж важно, как это случилось! Это может быть важно для милиции, а не для матери…

А случилось это очень просто.

Собрались, как и обычно, у Боба Навроцкого.

Жил Боб — забавное совпадение! — в Бобовом переулке. Потому с чьей-то легкой руки встречи эти и звались посиделками на Бобах.

У Боба очень удобно. Квартира просторная — четыре большие комнаты. Отец у него — фигура, то ли член-корреспондент, то ли что-то в этом роде. И частенько в научных и всяких других командировках пропадает. Остается Боб с теткой по матери, а та в племянничке, что называется, души не чает. Вот тогда и выпадает лафа порезвиться, или, как у них принято говорить, развеяться.

Компания состояла по большей части из студентов художественных вузов и была довольно пестрой, разношерстной. Интеллигентному Бобу, правда, больше нравилось считать ее разноликой. «И это прекрасно, — добавлял он при этом, — что каждый имеет свое лицо, что каждый из нас — личность, индивидуум!»

Вадим ходил на посиделки чаще всего со своей однокурсницей Викой, а с той, в свою очередь, увязывалась еще и ее школьная подруга Муза. Потому их появление у Боба неизменно встречалось возгласом: «А вот и наша троица явилась!»

Бывал там — не один ли на всю компанию? — скромный паренек — «вечерник» Гоша. В компании было принято переиначивать имена на «зарубежный» манер, и Георгий сердился, когда его называли Джорджем или еще короче — Джо, но на его протесты никто не обращал внимания. «Может, тогда тебя и вовсе Егором?» — «Уж лучше так». — «Ну нет, не выпирай из ряда и не снижай общий уровень…»

Едва ли не самыми постоянными завсегдатаями посиделок, что называется душой компании, были неразлучные Альфа и Омега. Омега поступал со стихами в Литературный институт, но не прошел по конкурсу, а Альфа какое-то время учился на сценарном факультете ВГИКа, а теперь был в годовом академическом отпуске — «писал гениальный сценарий для Урусевского». Альфа — это от Альфреда, а «от чего» и почему Омега, Вадим толком не знал, да и, по правде, не очень и стремился дознаться — какая разница! Обе эти «личности», смелые до нахальства, задиристые, были ему несимпатичны, если не сказать неприятны. Развязное поведение Альфы и подыгрывающего ему Омеги коробило и хозяина «хауза» — воспитанного Боба. «Мальчики, пожалуйста, без хамства, — упрашивал он их. — Ну можно же без хамства?!» Однако упрашивания эти словно бы еще больше подогревали «мальчиков». Но — что делать! — приходилось терпеть. Альфа был близко знаком с самым модным в этом году поэтом (даже обещал привести его лично на посиделки), а Омега — с самым модным прозаиком. Они первыми узнавали все литературные и театральные новости, приносили с собой еще не опубликованные, ходившие в списках стихи и с художественным завыванием читали их. А если ко всему сказанному прибавить, что они кое-кому, тому же Бобу, сумели внушить о себе мнение как о личностях почти гениальных, только пока еще не признанных, станет ясно, что без этих сиамских близнецов, как они себя называли, обойтись было никак невозможно.

Поскольку модного пиита затащить на Бобовы посиделки никак не удавалось, Альфа с Омегой, как бы в порядке компенсации, время от времени приводили ничуть не менее талантливого, по их словам, стихотворца Эмку — всегда взъерошенного и измятого, будто бы только-только выдернутого из постели. Одевался Эмка на редкость неряшливо, за столом громко чавкал, а стихи читал с плотно зажмуренными — именно не закрытыми, а зажмуренными — глазами. Но кое-кого как раз все это и приводило в восхищение. Муза всерьез уверяла, что так могут себя вести «только отмеченные богом гении». Когда его та же Муза как-то спросила, а почему он не попробует поступить в Литературный, Эмка ответил, что никакой институт не может сделать из человека поэта, поэтом надо родиться, а поскольку он родился именно таковым, то и плевать хотел — тут для вящей убедительности Эмка натурально сплюнул — на всякие институты. Естественно, что в глазах Музы, да и не одной Музы, такой ответ только прибавил привлекательности и обаяния поэту-самородку. У Эмки даже имя не посмели переиначить. Впрочем, тут и нужды большой не было: оно и так звучало достаточно не по-русски.