— А еще, еще что об этом князе будет известно и памятно?

— Известна будет и твоя похвальба матери, что Киев тебе стал не мил, а хочешь жить на Дунае, где будто бы находится середина твоей земли. Но об этом кто-то будет знать, а кто-то и нет. А вот слова, которые ты сказал вчера перед последним сражением с греками: «Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имут», — эти слова назовут крылатыми, потому что они неостановимо будут лететь и лететь сквозь время, и их будут знать и помнить и через тысячу и, я думаю, хоть через пять тысяч лет.

— А еще?

— А еще ты сказал вчера: «Так не побежим, но станем крепко, а я пойду впереди вас…» Эти твои слова потом повторит перед битвой с татаро-монголами московский князь Дмитрий. Он тоже скажет своим воинам: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: братья, умрем за отечество! Слово мое да будет делом! Стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим».

— Немного же от меня осталось: всего-то несколько слов…

— Но какие слова! Если они повторились через четыреста лет в столь же смертельную минуту на поле боя, значит, они уже стали чертой характера русского человека, они уже были у него в крови… Ты заключил с печенегами мир, а они тебя — я уже говорил — ждут у днепровских порогов. И разве только одни они прибегали и прибегают к коварству и вероломству, идут на клятвопреступление?! А твое «Иду на вы», прямота и открытость души тоже войдут в понятие русского характера, станут его неотделимой частью… Между прочим, и побахвалиться мы, русские, по сей день любим; хорошо это или не очень хорошо, но идет-то тоже, наверное, от широты и открытости души…

— И через тыщу лет люди будут помнить не только меня, но и Цимисхия, и печенежского князя Курю?

— Их будет помнить история, потому что она должна все помнить. А народная память — это другое. У истории память хранится в одном коробе, и там и высокое и низкое, доброе и злое перемешано. У народа память избирательная и держится в двух разных сусеках. Что-то или кого-то народ помнит по-доброму, а кого-то предает анафеме, сиречь проклятию… Останется в памяти и Куря. Но чем? Великими подвигами? Нет. Только тем, что подло подстерег тебя, а потом сделал из твоего черепа чашу и пил из нее, должно быть, желая набраться твоей храбрости. Выходит, не будь тебя — кто бы помнил какого-то Курю. Невелика честь, незавидная память!

— И поделом ему!

— Вспоминая твоего внука Святополка, который предал смерти двух своих ни в чем не повинных братьев Бориса и Глеба, народ к его имени прибавляет еще и слово — Окаянный. Другого же твоего внука, Ярослава, за его ум и добрые дела называет Мудрым… О московском князе Дмитрии в веках хранится светлая благодарная память. Чингисхана и Мамая народ тоже помнит, но помнит недоброй черной памятью…

— Чингисхан, Мамай — кто они?

— Завоеватели… И заметь: крепко и охотно народ запоминает имена не таких вот завоевателей, а защитников родной земли. Нас многие пытались и до сих пор пытаются завоевать. Нам много и трудно приходилось защищаться. Потому не раз и пригодились твои слова «Не посрамим земли Русской…», потому мы их так хорошо помним и через тысячу лет. Другой защитник родной земли, новгородский князь Александр, через двести с лишним лет после тебя скажет: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». И эти слова тоже станут крылатыми и тоже не раз будут повторены и подтверждены…

— Ты говоришь только о князьях…

— Почему же… Простой, вовсе не княжеского рода, нижегородец Козьма Минин навсегда остался в памяти народной за то, что и сам не пожалел ничего для спасения Отечества, и других на это подвигнул. Народ славит костромского крестьянина Ивана Сусанина за то, что он мужественно отдал жизнь во имя победы над чужеземцами…

— Но ведь человек живет, ест, пьет, совершает какие-то поступки и не знает наперед, какие из них уйдут в небытие, а какие останутся в народной памяти.

— Верно, наперед ничего нам знать не дано. Но если мы оглянемся на сотни и тысячи лет назад, то увидим, что добрая память остается прежде всего не о тех, кто в своих поступках был ведом корыстью, себялюбием или властолюбием, а о тех, кто любил свою родную землю, свой народ и делал все, что было в его силах, а если надо — и свою жизнь отдавал за други своя, за свое Отечество…

Зычный басовитый гудок разорвал тишину и разом вернул Викентия Викентьевича из десятого века в двадцатый. Сверху вниз по Дунаю, сверкая огнями, шел многопалубный теплоход.

Только сейчас Викентий Викентьевич почувствовал, что с реки тянет холодом, и, зябко поеживаясь, поднялся с камня, на котором сидел.

Костер погас совсем. И теперь тьма уже не казалась столь сплошной, как раньше. Обозначились очертания кустов, стала видна тропинка, ведущая в парк. А левее угадывались крепостные стены Доростола.

Можно считать, что в Доростоле он уже побывал. Пора возвращаться в Силистру.

По парку гуляли парочки, на освещенных площадках оживленно разговаривали или дурачились, играли, бегали компании молодежи. На одной из скамеек мамаша ласково поругивала за что-то своего провинившегося сына. Откуда-то — явно из двадцатого века — доносился приглушенный ритмический грохот, называемый ныне музыкой…

Жизнь шла своим обычным чередом.

Наутро Викентий Викентьевич уехал из Силистры.

А в Тырнове его ждала новость: позвонили из посольства и сказали, что пришла виза на его поездку в ГДР (аккуратный немец сдержал-таки обещание!).

Викентий Викентьевич не знал, радоваться ему или огорчаться. Так-то хотелось домой, он уже и настроился на дом, считал дни и часы.

Но и отказываться от поездки тоже было нехорошо. Надо думать, немецкому коллеге немалых трудов стоило за столь короткое время выхлопотать визу, а он вдруг не приедет. Негоже. Да и когда еще придется побывать в знаменитом Веймаре. И придется ли?

Была не была — он поедет в Веймар.

— Ах, Вадюша, ты не один?! Здравствуй, Викочка, здравствуй, милая, — Нина Васильевна стояла на пороге с цветастой тряпкой в руке и всем своим видом изображала саму приветливость. — Я, уж извините, уборку затеяла… Проходите в вашу комнату, она уже готова.

— Может, мам, помочь? — вызвался Вадим.

— Да нет, Вадик, я сама… Разве что вон мусорное ведро вынеси, с верхом накопилось, — Нина Васильевна вроде бы отвечала сыну, а глядела почему-то на Вику. И глядела, как показалось Вике, испытующе-выжидательно.

Взгляд этот ее смутил, и она, не зная, что предпринять, растерянно пробормотала:

— Может, мне тоже… какое-то дело найдется?

Нина Васильевна расплылась в довольной улыбке:

— Что ты, что ты, милая! Ты же пока еще гостья… Проходи в комнату.

Похоже, Нине Васильевне нужна была не столь Викина помощь, сколь ее готовность принять участие в великих уборочных работах, «затеянных» именно к ее приходу.

Вадим пошел в кухню за ведром, а Нина Васильевна, все так же умильно улыбаясь, как бы между прочим предложила:

— Если охотишься, помоги мне повесить шторы в большой комнате. Не люблю я эти стремянки, видно, года уже не те, отяжелела.

— Ну конечно, мне ничего не стоит, — не раздумывая, отозвалась Вика.

И только когда по лестнице взошла на ее верхнюю ступеньку, спохватилась: ведь стоящая внизу Нина Васильевна может заметить  э т о! А может, она еще раньше заметила и теперь вот хочет окончательно убедиться…

От этих мыслей Вике стало не по себе. Она повернулась к Нине Васильевне боком и, старательно втягивая живот, принялась цеплять шторные кольца на карниз. Кольца выскальзывали из разом одеревеневших пальцев, край шторы перекашивался. В голове гвоздем торчало: сбоку-то, наверное, еще заметнее…

— Да ты не торопись, — Нина Васильевна, конечно же, видела, как плохо у нее получалось, и, наверное, думала: какая же неумеха, у нее, похоже, руки не тем концом вставлены…