А вот они сенокосничают: отец косит, а Дементий маленькими грабельками траву ворошит. Потом в тени копешки едят печеные яйца с круто посоленным хлебом и запивают бьющим в нос квасом.

Большим уже стал Дементий, в школу не первый год ходит. Отец учит его пилить, тесать, строгать, а по вечерам читает интересные книжки про дальние страны, про моря-океаны…

Все это Дементию легко вообразить, потому что все это было. Было с соседним парнишкой Ленькой. Когда отец брал его в лес или на сенокос, Ленька, как настоящий друг, приглашал с собой и Дементия. Они втроем и по грибы ходили, и окуней на озере ловили.

У Дементия же отца не стало еще до его появления на свет…

И как ему хотелось, чтобы был у него отец! И не только маленькому — всю жизнь хотелось. Сейчас ему уже за двадцать, он сам сравнялся в возрасте с отцом, и так ли теперь-то он необходим? Разве что было бы перед кем погордиться, что за время работы на строительстве гидростанции его фотография не сходила с Доски почета?! Или что он, хоть и с трудом, но сумел поступить в институт, а теперь вот и успешно закончить учебный год?! Что ж, ничего зазорного, наверное, нет, если бы он об этом сказал отцу, ведь хорошему отцу вовсе не безразлично, как идут дела не только у маленького, но и у взрослого сына. Разве отца бы не порадовало, что в жизни, которую от отвоевал, сын успел сделать пусть и не великое, но доброе, на общую пользу, дело?! И разве не это называется связью времен и поколений, без которой жизнь становится пустой забавой и теряет свой смысл и свое назначение?!

Однако же все это было не главное. Ему просто хотелось бы жить с сознанием, что у него есть отец; и это не важно, что они, может, годами бы не виделись, — ему надо было знать, что в любой день своей жизни он может увидеть отца. То ли для серьезного разговора, то ли для того лишь, чтобы отец положил свою отцовскую руку ему на плечо, поглядел глаза в глаза, и все. Ведь близкие люди могут понимать друг друга и без слов…

Спасибо Ленькиному отцу, спасибо Николаю Сергеевичу за их сердечную доброту, но родного отца никто и никогда не заменит…

Сушняк прогорел, угли уже успели покрыться пеплом, а вокруг с каждой минутой почему-то становилось светлее и светлее.

Дементий оглянулся на восток. Там, за ближними сопками, разгоралась заря нового дня.

В рассветном туманце темной громадой проступил камень-обелиск. Должно быть, он когда-то оторвался от нависшей над берегом скалы и пролежал здесь тысячи, а может, и миллионы лет. Умные люди не стали его обрабатывать и сглаживать, а лишь на западной стороне каменной глыбы сделали плоскую выемку и вставили в нее бронзовую плиту с именами павших в этой бухте в августе сорок пятого. На западной стороне — лицом к России: пусть она их видит и помнит…

Фамилия отца («Сама фамилия обязывает быть отважным!») видится четко — он идет первым в списке, и Дементию страшно подумать, что эти отлитые в бронзе буквы — все, что осталось на земле от живого человека, от его отца…

Нет, не только бронзовые буквы. Ему сказали, что бухта Каменистая теперь будет называться Бухтой Константина Важникова.

А еще после Константина Важникова остался на земле его сын…

Солнце высунулось из-за сопок, минуту посидело в горной седловине, отдохнуло и отправилось в свой долгий дневной путь.

Почти полсуток солнце будет идти над просторами его родины. Самолет летит примерно со скоростью солнца, и, значит, прилететь сюда откуда-нибудь из Смоленска или Новгорода можно за те же часы. Но то — самолет. А как оказались здесь, в такой немыслимой дали от родных порогов, русские землепроходцы? Сколько им надо было идти, часто топором прорубая путь, одолевая горы высокие и реки широкие, чтобы дойти до восточного края земли, а потом и дальше, через океан, сюда! Какое надо было иметь упорство и терпение! Не сродни ли это упорство тому, которое русичи проявили на Куликовом поле, ведь национальный характер — понятие неделимое…

И не потому ли в русских сказках, заговорах упоминается Одолень-трава, что уж очень часто русичу надо было одолевать самых разных врагов, что ему, землепроходцу — вон куда, до Тихого океана пешком дошел! — приходилось одолевать на своем пути много всяких преград и невзгод?! Без Одолень-травы обойтись тут было никак нельзя…

Одолень-трава! Одолей ты злых людей… Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобой, Одолень-трава, к морю-окияну, а в море-окияне, на острове Буяне бел горюч-камень…

Остров этот хоть и по-другому называется, а горюч-камень — вот он. Жаль, дядя Коля его не видит — далековато.

А вот мысли, говорят, передаются на самые большие расстояния.

«Я сейчас думаю о тебе, верный друг моего отца, и хочу, чтобы ты в этот час и в эту минуту услышал меня: я клянусь быть достойным твоего фронтового друга, моего отца!»

Перед сном Николай Сергеевич зашел в комнату Вадима, теперь, считай, Дементия. Зачем зашел, он и сам не знал: будто кто невидимый его за руку туда повел. Подошел к столу, посмотрел на стопу учебников на подоконнике, на книжную полку, и взгляд его остановился на проржавевшем осколке гранаты, который он год назад привез из бухты Каменистой.

Он взял в руку тяжелый осколок и подумал, что Дементий, наверное, уже успел добраться до этой бухты на далеких Курилах и — как знать! — может быть, именно в этот час и в эту минуту мысленно разговаривает с ним…

Над человеческой мыслью не властны расстояния. Николай Сергеевич услышал сына своего флотского побратима, теперь — и его сына…

В Москве был вечер уходящего дня. А там, в бухте Константина Важникова, уже начинался новый, завтрашний день России.

1970—1985