При последних словах Вика резко отшатнулась назад, будто ее кто ударил или собирался ударить. Похоже, сказанное Вадимом оказалось для нее неожиданным и потому ошеломляющим открытием.

— И все равно… И все равно… — хотя Вика и говорила эти слова, но в самом тоне слышались уже не прежняя холодная отчужденность, а замешательство и растерянность.

И Вадим воспрянул духом. Лишь бы Вика поверила ему, лишь бы захотела понять — она поймет! Поймет и простит, у нее доброе сердце… Да и если по-хорошему, по-человечески разобраться — так ли уж много надо прощать-то?! Вся вина его заключается в том, что он в тот злополучный вечер оказался в пьяной, слишком разгулявшейся компании. Но если Вика согласна — а что тут возразишь? — что это не только его, но и ее компания, — о чем тогда и разговор?! Кому-кому, а Вике-то так строго судить его вовсе бы не резон… Нет, он не будет ее торопить. Он сейчас уйдет. Главное, что ему удалось пересилить, перебороть ее отчуждение, главное, что она теперь — это видно — хочет его понять. Пройдет какое-то время, и она, конечно же, поймет. И все будет так, как было. Любит же он ее теперь еще больше — значит, и все будет даже лучше, чем было…

Вадиму захотелось сказать Вике, как много он о ней думал в эти дни, насколько ближе и дороже она теперь ему стала, но, взглянув на нее, понял, что говорить такое сейчас не ко времени: скажет потом.

— Ну, я пойду. До свидания, Вика!

— До свидания, Вадик… Когда суд?

— Пока неизвестно.

Вадим пошуршал плащом, отодвинул замочную защелку.

— До свидания!

Ему нравилось произносить это слово, потому что еще какой-нибудь день или два назад о свидании с Викой он мог только мечтать.

— До свидания!

Вадим шел улицей не спеша, оглядываясь по сторонам, присматриваясь к каждому встречному и поперечному.

Удивительное дело! Сколько — сто или тыщу? — раз он проходил этой улицей, и никогда она его не интересовала. Он знал, что перед тем домом палисадник, а вдоль того — узенький газончик тянется; один дом выпер на самый тротуар, а другой отступил в глубину двора, закрылся деревьями, и только хитроумный такой деревянный балкон сквозь них проглядывает… Что в палисаднике растет, выходит ли кто на тот резной балкончик — его не интересовало. Все его мысли по дороге к дому Вики всегда заняты были лишь тем, что его ожидало в конце дороги, — Викой.

И вот только теперь он заметил, что в палисаднике не вообще что-то такое зеленеет, а растет сирень вперемежку с шиповником и калиной. Газон, оказывается, елочками голубыми засадили. А на балконе какая-то рыжая, как огонь, девчонка с биноклем в руках стоит…

Удивительное дело! Словно бы сидение  т а м  обострило его зрение, и вот теперь он заново открывал для себя мир, в котором живет давным-давно.

Вадим позвонил и прислушался.

По шагам, по тому, как отстегивается цепочка, он научился почти безошибочно угадывать, кто открывает дверь. На сей раз, кажется, мать. И чтобы не напугать ее своим неожиданным появлением, еще через дверь тихонько назвался.

Дверь рывком открылась.

— Вадик! Сынок! — и он почувствовал на своей шее горячие мягкие руки матери. — Сыно-ок!..

Мать глядела на него, смаргивая бегущие слезы, и ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. С нее было довольно, что сын вернулся, что она может прижать его к своей груди, а как там, что и почему — это потом, потом. А сейчас она не хочет и думать об этом «потом», сейчас ей важно еще и еще раз убедиться, убедиться и глазами и руками, что перед ней Вадик, сын…

— Ну, раздевайся… Голодный небось, сейчас я тебя накормлю.

Вадим сиял плащ, переобулся в тапочки. Когда расшнуровывал ботинки, заметил, что руки у него грязные.

— Я пока приму ванну.

— Да, да, — отозвалась из кухни мать. — Тем временем как раз и обед будет готов.

Вытянувшись в теплой ванне, Вадим почувствовал, как все в нем постепенно приходит в равновесие, словно бы вода смывала грязь и накипь последних дней не только с тела, но и с души.

Да, вот и ванна… Чем она обычно была для Вадима? Не более как обязательной процедурой гигиенического характера. Сейчас он испытывал самое настоящее наслаждение.

А когда Вадим сел за стол, мать не знала, как и чем накормить его. Не успевал он съесть одно, она уже подкладывала ему другое, подвигала соль, хлеб и все повторяла:

— Заморился небось… Ешь, ешь, я еще добавлю.

И за обедом Вадим не раз ловил себя на мысли, что раньше он как-то не придавал значения еде: подала мать бифштекс — что ж, пусть будет бифштекс, нажарила котлет — хороши и котлеты. Сейчас он ел с чувством, с толком, с полным сознанием того, что ест не просто котлету, а котлету необыкновенно вкусную, приготовленную материнскими руками. Приготовленную для него…

А потом они сидели в комнате Вадима и разговаривали. Разговаривали, все еще не касаясь главного. И хотя мать по-прежнему не расспрашивала Вадима, что же произошло той ночью, когда она его ждала, а он так и не пришел, Вадим понимал, что теперь ее это томит, теперь она хотела бы услышать от него все по порядку.

И он рассказал все, как было, ничего не утаивая.

И когда это сделал, почувствовал благостное облегчение. Будто сбросил с плеч тяжелый груз, который носил все последние дни.

— Ты только верь мне, мама: я просто вляпался в эту историю, но сам никого — ни того ни другого — даже пальцем не тронул… Это правда, мама!..

— Верю, Вадик, верю. Ну что я тебя, не знаю, что ли! Никогда ты никого не обижал, никто на тебя в школе за все десять лет не жаловался…

Он к первой пошел к Вике, уверенный, что она его поймет лучше, чем кто-нибудь другой… Вот кто его понимает, вот кто ему верит! Мать не только его понимает — она сердцем чувствует, что он ни в чем не виноват…

Размягченный и умиленный этой мыслью, разомлевший после ванны и сытного обеда, Вадим не заметил, как задремал.

Он слышал, как пришел отец и как, увидев его на диване, сказал:

— Ну, вот как хорошо — и Вадим дома… Тяжелый денек выдался, а удачливый…

На другой день Вадим не встал к завтраку.

— Пусть отоспится, — как бы упреждая возможный вопрос, сказала Нина Васильевна. — Не из санатория пришел… Пусть.

Что верно, то верно: не из санатория.

Так и не повидав сына, Николай Сергеевич ушел на работу.

Вечером Вадима он тоже не увидел. Жена сказала, что около пяти позвонил Боб Навроцкий и они уехали по какому-то делу к Бобу на дачу. Вернутся, наверное, поздно: пока туда да пока обратно.

Конечно, надо скорее к Бобу! Что отец приехал — это не так важно, это успеется… Когда со свадьбой вдруг приспичило — тогда надо срочно отбивать телеграмму на край света. А теперь о свадьбе речи нет и, значит, успеется.

На следующий день все повторилось: утром Вадим спал, а вечером его опять не было. Кто-то из друзей предложил оказавшийся лишним билет на футбол в Лужники на матч с бразильцами, и как тут было не воспользоваться такой счастливой возможностью!.. С отцом успеется, отец может и подождать.

Николай Сергеевич понял, что Вадим попросту избегает его, старается оттянуть неминуемый разговор.

— Ты уж на него не сердись, — примирительно говорила жена за ужином. — Оно и действительно редкий случай. Шутка сказать: самого Пеле увидеть! В кои-то веки! Да и пусть немножко развлечется, отойдет от всей этой передряги.

— Но ведь вот мы с тобой смотрим этого самого Пеле по телевизору, — Николай Сергеевич кивнул на мерцающий в углу столовой телевизор, — и ничего. Наверное, он бы тоже мог.

— Ну что ты — несравнимые вещи! — авторитетным тоном знатока возразила Нина Васильевна. — Небо и земля!

Ох уж эти футбольные болельщики-знатоки!

Николай Сергеевич сам любил спорт, когда-то много ли мало ли занимался им, а на лыжах неплохо бегает и по сей день. Но он терпеть не мог всевозможные бесконечные рассуждения и споры по поводу спорта. Глубокомысленные комментарии или столь же философски-глубокие, почти научные прогнозы — кто с кем будет играть и кто у кого когда выиграет, и даже почему выиграет — повергали его в тоску и уныние: сколько нервной, умственной и всякой другой энергии тратится бесплодно, тратится совершенно впустую! Ведь ничего не прибавляет человеку, ни на грош не обогащает его это боление, эти горячие споры-разговоры вокруг футбола или хоккея!.. Смотреть смотри, ну перекинься словечком с соседом, а что философствовать-то, спорить-то до белого каления, зачем!.. Среди какой-то части молодежи, и, надо сказать, не такой уж и малой части, становится модным самоутверждаться в жизни грубостью, хамством и даже насилием. Не становится ли футбольно-хоккейное боление своеобразной формой самоутверждения среди взрослых?! Ведь как там ни говори, а человек, умеющий с важным видом знатока порассуждать о спорте, имеет в глазах окружающих куда больший вес, чем тот, который просто ходит на лыжах, по утрам занимается гимнастикой, а по вечерам вместо смотрения рядового матча между командами класса «Г» нет-нет да и пробежится по ближнему пустырю…