— Я вас не понимаю, — сказал он резко изменившимся официальным голосом. — Ведь ваш сын и так не получил никакого наказания — чего тут опротестовывать? Или вам хотелось бы добиться еще большего смягчения приговора тому, что с ножом?

Вон как понял его лейтенант!

— Наоборот.

— Тогда, извините, тем более непонятно!

Интересное дело! Только что сидел по ту сторону стола близкий по духу и мыслям человек, побратим по войне, и беседа шла дружески откровенная. А вот уже и нет этого человека, за столом восседает отчужденно строгий лейтенант милиции, каким Николай Сергеевич видел его в свой первый приход сюда. А ведь всего-то — недоразумение: что-то не так понято… Тяжелая у них работенка!

Николай Сергеевич не стал ничего объяснять: и так должен понять.

Лейтенант в мысленном напряжении согнал складки лба к бровям, подпер щеку ладонью.

— Ага… Так, так… — тихонько, про себя, бормотал он. — Кажется, начинаю понимать. Однако… — это уже было сказано громко, сказано для Николая Сергеевича. — Однако в данной ситуации вряд ли ваш протест будет принят во внимание.

— А если я напишу об этом и напечатаю в газете?

— Другое дело. И это будет куда весомее и авторитетнее: к выступлениям в печати прислушиваются внимательно. Но…

Тут лейтенант сделал нарочито длинную паузу, как бы в свою очередь давая возможность Николаю Сергеевичу подумать и понять, что обозначает это «но». Понять было нетрудно, но Николай Сергеевич сделал вид, что не понимает. Пусть лейтенант скажет сам.

— Но ведь пересмотр дела в сторону увеличения наказания может затронуть и вашего сына. Как знать, свидетелем или… или соучастником его при новом разбирательстве будут квалифицировать. Вы об этом подумали?

— Да, я об этом подумал, — по возможности спокойно ответил Николай Сергеевич.

— О! — только и нашелся сказать лейтенант.

Он опять стал «своим» человеком, сослуживцем по флоту, с которым по случаю нынешней, памятной для обоих, годовщины не грешно бы посидеть за чашкой чая в каком-нибудь тихом месте и всласть повспоминать службу, свою молодость…

«А что, может, и в самом деле пригласить его на такое товарищеское сидение?» — спросил себя Николай Сергеевич. Но подумал-подумал и не решился. Если бы не здесь, а в каком другом месте работал лейтенант! Вон о деле рассказывал, и то с оговорками: не для печати…

Тут Николай Сергеевич чуть не подпрыгнул на стуле от запоздало осенившей его мысли: а почему бы и нет?

Он так и сказал лейтенанту:

— Когда о пределе обороны речь шла, вы все приговаривали: не для печати. Сразу-то я не сообразил, а вот сейчас подумал: а почему же, как раз для печати!.. Нет, нет, — он упреждающе выставил ладонь перед собеседником, — ваше имя называться не будет и никакие неприятности по службе вам не грозят… Я назову проблему. А поскольку так же, как мы с вами, думают очень и очень многие, их голос через газету тоже будет услышан.

— Что ж, пожалуй, — после некоторого раздумья согласился лейтенант. — И со своей стороны, чем могу, готов помочь. Что же до каких-то неприятностей — об этом не думайте, думайте о пользе дела…

Должно быть, посчитав разговор оконченным, он посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер.

— Петр Иваныч? Как идет дежурство?.. Вот и я думаю, что пора перекусить. Заходи.

Николай Сергеевич понял, что ему тоже пора откланяться, и встал.

— Если не торопитесь, посидите с нами за компанию, — удержал его лейтенант.

Он сдвинул телефон на самый край стола, к папкам, освободившееся место застлал газетой и положил на нее извлеченные из ящика бумажные свертки.

Дверь без стука открылась, вошел улыбчивый соломенноволосый сотрудник, примерно тех же лет, что и хозяин кабинета, с такими же лейтенантскими погонами. В одной руке у него был целлофановый мешочек с бутербродами, в другой — завернутая в обрывок газеты бутылка шипучки.

— Знакомьтесь: мой боевой товарищ, бывший сослуживец по Тихоокеанскому флоту… Тоже фронтовик и нынешний мой сослуживец.

Они сели вокруг стола, хозяин развернул свертки с сыром и колбасой, налил в стаканы шипучей влаги.

— У нас с ним, Николай Сергеевич, сегодня — такой уж выпал график — дежурство. Так что мы, как говорится, при исполнении и ничего более крепкого нам не положено. Да и в крепости ли дело! А день нынче не простой, и пусть каждый из нас скажет свое слово. — Он встал, и Николай Сергеевич с Петром Ивановичем тоже встали.

— В этот день  о к о н ч а т е л ь н о  окончилась война, — сказал хозяин кабинета.

— Чтобы ее никогда больше не было! — сказал его бывший сослуживец.

— А если будет, чтобы дети наши оказались достойными своих отцов! — сказал его нынешний сослуживец.

Они вместе отпили по глотку и долго молчали, каждый думая о своем. А всего-то скорее об одном и том же: вспоминали прошлое и пытались заглянуть в будущее. И каждый из них, и все вместе хотели надеяться, что дети будут достойны своих отцов. Иначе их победа да и сама жизнь теряли смысл…

Пусть дети будут достойны своих отцов!

Между тем день рождения Боба Навроцкого приближался. Подготовка к торжеству шла полным ходом. И если бы кто слышал телефонные разговоры в течение этого подготовительного периода, он бы наверняка подумал, что грядет нечто фестивально-грандиозное.

Обсуждался в деталях общий сценарий вечера: чем его начинать и как продолжать, что пить и чем закусывать, даже какая музыка будет играть. Вырабатывался список гостей: в числе приглашенных, кроме друзей именинника, хотелось видеть также кого-то из модных в этом сезоне служителей муз. Если на обычных посиделках можно было довольствоваться тем же Эмкой, то в столь знаменательный день хотелось иметь за столом какого-то, может, и менее гениального, но более известного поэта. На недавней выставке вокруг одного молодого художника в газетах ажиотаж подняли — вот бы и его привести. Ну и, конечно, из артистов тоже кого-то надо. Хорошо бы заполучить кого-нибудь из Театра на Таганке, пусть и не знаменитость, важно, что из этого театра, поскольку он сейчас в моде. Правда, никто не знал, чем и как мог проявить себя артист на вечере — не будет же он Ромео играть за столом! — но все равно иметь его очень хотелось… Совещался Боб по телефону со своими близкими друзьями и о том, кто с кем будет сидеть, для приглашенных одиночек заблаговременно подыскивалась подходящая пара. Много было и других, столь же важных забот и хлопот.

Ничего этого Дементий, понятное дело, не знал и знать не мог. Разве что по значительному тону Маши, каким она приглашала его на «тезоименитство» Боба, можно было догадаться, что речь идет не о заурядной вечеринке, а о чем-то более фундаментальном, из ряда вон выходящем. При одной лишь мысли, что ему придется быть в совершенно незнакомой, да еще и не какой-нибудь, а столичной компании, у Дементия пробегал холодок меж лопаток, и, пригласи его кто-то другой, вряд ли бы он согласился. Но его пригласила Маша, и это все меняло. Быть с Машей на званом вечере — это же, наверное, не то или не совсем то, что сидеть с ней за одной партой на лекциях. Да и на Машиных знакомых поглядеть, пообщаться с ними тоже интересно. Не в одном институте надо ума-разума набираться…

Они уговорились встретиться у выхода из метро. Дементий, еще не привыкший считать время не только на часы, но и на минуты, пришел с запасом, и вот теперь, прохаживаясь взад-вперед перед вестибюлем, глазел на беспрерывный, текущий с эскалатора сквозь двери людской поток, прислушивался к обрывкам разговоров. Увлекательное занятие — по одной-двум услышанным фразам, а бывает, что и обрывкам фраз, догадываться о сути разговора!

Больше-то говорят, конечно, женщины. Мужики народ серьезный, на себе сосредоточенный. Их и поодиночке куда чаще, чем женщин, можно видеть. Прекрасная половина рода человеческого любит ходить парами, чтоб было с кем поговорить.