Вон вышли две молодые, нарядно одетые женщины, похоже, подруги — уж очень дружно и привычно, шаг в шаг, идут.

— А-а, не говори! — одна другой. — Все мужчины одинаковы, разве, что зарплата разная…

Ну, тут и разгадывать нечего: мысль, может, и не очень глубокая, но вполне законченная.

Еще две гражданки — постарше, поупитанней, с большими хозяйственными сумками в руках.

— Так он же тебя любит! — убеждающе восклицает одна.

— Если бы меня, — саркастически усмехается в ответ другая. — Мою жилплощадь!

Похоже, вариация той же темы.

А вот два интеллигента неспешно шагают — оба в кожанках и наимоднейших галстуках, с изящными, под крокодилову кожу, портфелями. Ну, и, разумеется, разговор у них высокоинтеллектуальный.

— Все дело в том, что для нее это чисто умозрительное, если не сказать абстрактное, понятие, выходящее за пределы той сферы эмоционального восприятия, в которой…

Тут, похоже, и не пытайся разгадывать, о чем речь. Надо с ними на ту сторону улицы перейти, чтобы только фразу до конца дослушать. Да и дослушаешь — еще не значит поймешь… Как далеко мы ушли, однако, в искусстве словоговорения! Язык нам дан вроде бы для выражения мыслей, чувств, понятий. А этот интеллигент сказал, поди-ка, два десятка слов и… ничего не сказал. Разве не искусство?! Но переведи эти «сферы эмоционального восприятия» на обиходный человеческий язык — и как знать, может, окажется, что говорят интеллектуалы о том же, о чем говорили женщины с сумками: кто-то из них не ладит с женой, поскольку любит не столько ее, сколько квартиру, и для жены его любовь, естественно, чисто умозрительное, если не сказать абстрактное, понятие…

— А ты ему что?

Это уже новая женская пара. Дементий и разглядеть ее не успел. Услышал только ответ на заданный вопрос:

— А я ему: нет уж, милый друг, я лучше одна буду. По крайней мере не бита, не мята, не клята…

Как просто и как хорошо сказано!

— Не подскажете, который час?

Дементий не сразу понял, что сухопарый, из последних сил молодящийся старичок в джинсах и вельветовой куртке обращается к нему. Старичок тоже поджидающе прохаживался на некоем удалении, а вот теперь подошел поближе.

— Подсказывать не буду, а просто скажу: шестой.

— Простите, сколько?

— Что сколько? — сделал вид, что не понял вопроса, Дементий.

— Сколько шестого? — нервно переспросил молодой старичок.

— Ах, значит, вас интересует не который час, а сколько времени? — нарочито медленно, растягивая слова, продолжал потешаться Дементий. — Так бы сразу и сказали… И времени сейчас двадцать девять минут и двадцать… нет, уже, считай, тридцать секунд шестого.

— Благодарю! — с плохо скрытым негодованием, сквозь зубы процедил старик.

— Ничего не стоит, — стараясь изобразить на лице невинную улыбку, ответил Дементий.

Ему всегда казалось насмешкой над здравым смыслом эта иносказательная манера справляться о времени: хочет человек узнать одно, а спрашивает другое. Он понимал, конечно, что своими ответами перевоспитать человечество ему вряд ли удастся, но если представлялась, как вот сейчас, возможность, то он не отказывал себе в этом маленьком удовольствии.

— Молодой человек, не подскажете ли…

Дементий резко обернулся: перед ним стояла улыбающаяся Маша.

— Подскажу, — он еще раз посмотрел на часы. — Ты пришла минута в минуту. Молодец!

Такой нарядной видеть Машу Дементию еще не приходилось. Белое у ворота и постепенно переходящее на груди в голубое платье плотно, без единой морщинки, облегало ее ладную фигуру. Волосы тоже были уложены более тщательно и, что ли, более художественно, чем обычно: на висках этакими пружинистыми колечками покачивались веселые, по-детски наивные кудельки. На одной руке — сумочка и легкий, в тон платью, голубой плащ, запястье другой обнимал массивный, из крупных плоских кусков, янтарный браслет. А еще и улыбка у Маши была сейчас какая-то другая — беззаботная, легкая, праздничная.

— Ну, что мы стоим-то? — Маша, конечно, заметила, что Дементий любуется ею, но она бы не была Машей, если бы показала, что ей это приятно. Где там! Она даже улыбку пригасила. — Пошли!

Дементий взял ее ладонь в свою, и они, подбирая ногу, подлаживаясь друг к другу, зашагали в Бобовый переулок.

— Вообще-то сбор в шесть, — говорила по дороге Маша. — Но я нарочно пораньше хочу тебя привести. Мы-то — если и не все, то почти все — друг друга знаем. И представь: пришел незнакомый человек, все на него вытаращились, а он никого не знает, не знает что сказать и куда сесть. Каково этому человеку?!

— Плохо будет этому человеку, — поддакнул Дементий.

— Так вот лучше будет, если он появится в гостях одним из первых, сядет себе где-нибудь в уголке и будет поглядывать на приходящих…

Дементий благодарно сжал Машину ладонь:

— Спасибо!

Если на то пошло, он поначалу отнекивался, не хотел идти на вечер именно по этой причине. Одно дело, когда компания — с бору по сосенке: кто-то кого-то знает, а кто-то кого-то видит первый раз. Здесь же, в свойской, давно сколоченной компании, он будет у всех на виду, как белая ворона. И как тут не подивиться догадливости Маши; ведь не иначе ей надо было самой пережить, перечувствовать за меня, чтобы так все предусмотреть…

— Про ребят говорить не буду, ты сам с ними разберешься, — между тем продолжала Маша. — А вот чтобы у тебя на девушек глаза не разбегались, о них я кое-что заранее скажу…

Дементию стоило большого труда сдержаться и не крикнуть на весь переулок: на кого еще глаза у меня могут разбежаться — лучше тебя там никого не будет и не может быть!

— Будут там, кроме всех прочих, две очень интересные девочки. Придут они вместе. Одна — Муза, мы еще зовем ее Музыкой, или Долгоиграющей пластинкой. Другая — Вика, просто Вика, без всякого другого прозвания… Так вот, тебе ставится задача: еще до того, как они себя назовут, когда с тобой знакомиться будут, ты должен узнать, кто из них кто… Дальше…

— Может, хватит и этого? — взмолился Дементий.

— Слушай дальше, — все тем же менторским тоном продолжала Маша. — Одна из них будет смотреть на тебя… ну, как бы это сказать… заинтересованно, потому что ты ей нравишься.

— Она что, меня знает?

— В том-то и дело, что нет, но очень тобой интересуется… Так вот, ты по глазам, по взгляду этих девчонок должен угадать, которая именно тобой пристрастно интересуется… Ну вот, мы и пришли!

Четырехэтажный старинный, с облупившимися кариатидами, дом. Широченные лестницы с ажурными чугунными перилами. Высоченная — не в три ли метра — дверь на втором этаже.

Открыла ее небольшого росточка, седенькая, аккуратненькая, уже не молодая, но и не сказать что старая, женщина в ослепительно белом кружевном переднике.

— Здравствуйте, тетя Лина! — проходя вперед, сказала Маша. — Поздравляем!

— Здравствуй, здравствуй, Машенька. А поздравлять-то вот его надо, — этак деликатно повела рукой тетя Лина в сторону показавшегося из комнаты высокого парня в очках.

— Знакомьтесь, — деловито приступила к исполнению своих обязанностей Маша. — Тетя Лина, Борис… А это — Дёма, мой однокурсник.

Так звала Дементия разве что мать, ребята — больше Демкой, и слышать сейчас свое ласково усеченное имя из уст Маши было вдвойне приятно. По этой причине он, наверное, глупо улыбался, когда поочередно пожимал руки тети Лины и Бориса. В другом месте он бы не очень задумывался над такими пустяками — так или этак улыбнулся, велика важность! — но здесь, в таком доме, да еще и в присутствии Маши, Дементию хотелось выглядеть по возможности не хуже, чем он был на самом деле.

Тетя Лина ушла на кухню, где что-то громко шипело и трещало. А Маша, открыв свою шитую бисером сумочку, достала из нее небольшой сверток и протянула Борису:

— Это, Бобик, от нас к твоему дню.

И опять благодарно екнуло сердце у Дементия: сам-то он, дубина стоеросовая, даже и в голову не брал, что нужен какой-то подарок, и каким бы некультурным ослом (будто есть ослы культурные!) он сейчас выглядел, не догадайся Маша сказать вот это: «От нас!» Ну, Маша! Ну, молодец! Троекратно молодец!