— Если вы хотите всерьез знать отечественную историю, вы должны постигнуть… или, скажем помягче, попытаться постигнуть ее дух. В противном случае история покажется вам нелепым нагромождением малопонятных, а нередко и взаимоисключающих фактов…

Профессор отошел от кафедры, медленно прошагал вдоль первого ряда, потом резко обернулся и спросил:

— Вы хотите понять нынешнее? Вам хочется заглянуть в завтрашний день?.. — сделал небольшую паузу. — Но ведь нынешнее — из вчерашнего, так же, как и будущее из нынешнего, и чтобы понять то или это время, надо знать всю цепь времен… Цепь ковалась многими веками и многими поколениями, она неразрывна и нам не подвластна. Мы не вольны в ней ничего изменить или исправить… Да, одно кольцо отковалось прочным и круглым, другое, хоть и ковалось труднее и дольше, а вышло корявым, и если бы его выкинуть и соединить хорошее «напрямую» с таким же удавшимся, цепь была бы на вид, наверное, более правильной и красивой. Но — цепь есть цепь: из нее нельзя ничего выкинуть, точно так же, как невозможно ничего и вставить. Все рассыплется, рухнет, и история превратится, как я уже сказал, в малопонятное нагромождение фактов…

Звонок прозвенел как-то уж очень скоро. Дементий так безотрывно-внимательно слушал историка, что только сейчас почувствовал, как занемели в коленках ноги и устала от напряжения правая рука с зажатым в пальцах карандашом. Мотнул рукой, расслабляя пальцы; увидел Машу. Выходит, про нее он опять забыл? На первом-то часе — это ладно, это понятно: села какая-то девица, ну и пусть себе сидит… Но теперь-то, теперь-то как это получилось?

Дементий посмотрел на Машу, на исписанные страницы тетради и никак не мог решить для себя: огорчаться ему надо или радоваться? Оно вроде бы и огорчительно, но, с другой стороны, если так заслушался, что забыл про все на свете, наверное, и хорошо. Значит, он еще не совсем потерянный студент!

От этой мысли стало весело. И как бы в утверждение ее он сказал Маше, что на перемену не пойдет: что-то успел законспектировать, а что-то нет, и пока все свежо в памяти, пока ничем это не переложилось, сейчас запишет.

Маша ушла, а Дементий, не теряя времени, взялся за тетрадь. Он быстро пробежал глазами по записям, и те места, где какая-то важная мысль была выражена одной или двумя маловразумительными фразами, сейчас расшифровывал, уточнял, дополнял. А под конец записал и кое-какие свои соображения, которые приходили в голову еще на уроке.

Не первый ли раз в своей жизни Дементий задумался над словами «отечественная история»! И когда заставивший его задуматься старичок профессор входил после перемены в аудиторию, он сказал самому себе: ты мечтал увидеть Ученого — да вот же он!..

Профессор опять стал у кафедры, опять положил сухонькую руку на ее край.

— Одному абитуриенту… — тут он обвел быстрым взглядом слушателей, — на экзамене достался вопрос из времен Киевской Руси. Ответил он средне — не совсем плохо, но и не глубоко копал. Главное же — скучно так, таким пустым, тусклым голосом о Владимире Мономахе говорил, ну словно тот княжил не на его родной Руси, а на далеких Азорских островах. Между тем на второй вопрос — об Отечественной войне — ответил с блеском. Ну, это ладно, бывает, что человек одно знает лучше, другое похуже. Так нет, молодой человек подвел под свои ответы некую теоретическую базу: война, мол, меня прямо и непосредственно касается — на ней у скольких из нас отцы головы сложили. А каким боком меня могут касаться походы Владимира на половцев?..

Дементий сидел с низко опущенной головой. Он, конечно, оценил деликатность историка, умолчавшего, что горе-теоретик сидит в трех шагах от него. Профессор даже не стал уточнять, что абитуриент стал студентом… И все же Дементию казалось, что многие сейчас этак сочувственно-снисходительно поглядывают в его сторону (ведь кто-то из них слышал его ответы!).

— Надо ли ставить парню в вину такой упрощенный, такой примитивный взгляд на историю? — продолжал историк, словно бы почувствовав и поняв состояние Дементия. — Думаю, что нет. Разве он виноват, что его никто не научил смотреть на историю как на науку, объясняющую жизнь народа, а значит, и собственную жизнь каждого из нас?! И чтобы понять ее смысл, надо судьбу своего народа пережить как собственную…

Тут профессор сделал паузу и зачем-то поглядел в окно. Что он там увидел? Или глядел-то он в окно, а видел не заоконное, а что-то совсем другое?

— Ведь даже и в те, далекие от нас, века люди не просто ели-пили, пахали и воевали, а еще и думали, мучились сомнениями и мечтали о лучшей жизни — мечтали, получается, о жизни, какой мы с вами теперь живем. Давайте попробуем их понять… Кто-то из них, наших предков, бывает нам симпатичен и заслуживает нашу любовь, а кто-то вызывает другие чувства, но что делать, ведь ни свою родню, ни тем более родителей мы не выбираем. И какие бы они ни были, мы должны относиться к ним с уважением. Помните, наш великий Пушкин уважение к прошлому считал чертой, отличающей образованность от дикости. И он же говорил, что ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков…

Чем дольше слушал Дементий историка, тем больше удивлялся его умению говорить вот так просто о самых серьезных вещах. Он их не поучал, он с ними попросту, по-домашнему беседовал. Вспомнилось еще давно, то ли в седьмом, то ли в восьмом классе вычитанное: ученик не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь. Историк в отличие от первого лектора не торопился «наполнить» их знаниями. Он обращался не только к их голове, но и к сердцу, старался не только пробудить их ум, но и зажечь чувство. Не в словах, так между слов, в самой разговорной интонации словно бы постоянно слышалось: а как вы сами к этому относитесь, что вы о том-то и о том-то думаете?..

Опять как-то очень скоро прозвенел звонок. Последний звонок первого дня занятий.

Как бы в знак окончания урока профессор убрал руку с кафедры. Все встали. Но пока он легкой, слегка шаркающей походкой шел к дверям, никто не сдвинулся с места. Дементий радовался: значит, не только его задел за живое этот седой апостол отечественной истории — вон как торжественно провожают его!

Уже когда выходили из института, Маша предложила:

— Знаете, если нас раньше времени — тьфу, тьфу, тьфу! — не выгонят из института, учиться нам долго. Так что давайте на «ты». А? Или не согласны?

— Ну что вы, что вы, Маша! — с жаром воскликнул Дементий. — Очень даже согласен.

— А если согласен, то уже не «что вы», а «что ты».

Дементий с удовольствием повторил:

— Что ты, что ты, Маша!

И оба громко расхохотались.

Никогда еще Вика не ждала свою подругу Музу с таким нетерпением. И уже пора, давно пора ей прийти. Но и в дверь никто не звонил, и телефон молчал. Гулкая тишина квартиры угнетала.

Чтобы время не тянулось так тягостно, Вика пыталась заняться делом. Аккуратно переписала на карточку недельное расписание лекций, навела порядок на своем письменном столе, выгладила к завтрашнему дню юбку с кофтой. Чем бы еще заняться?

Она обвела медленным взглядом комнату и увидела в углу тахты белый, с двумя красными полосами свитер, который еще с лета вязала Вадиму и никак не могла закончить.

«Вот им и займусь. Самое подходящее».

Она устроилась поудобнее в кресле, взялась за вязание. Всего-то ничего и осталось, давно бы надо доделать.

Однако работу она нашла одним рукам. Только они были заняты. А мысли как до этого шли о Вадиме, теперь, за вязаньем, и подавно были о нем.

Сейчас, по прошествии времени, она не могла понять, почему так холодно, так отчужденно встретила Вадима в тот тяжелый для него день. Почему так строго она судила его? Почему тогда ей и в голову не пришло, что в какой-то — пусть и малой — мере во всем с ним случившемся виновата и она сама. Не езди она за теми «сдохнуть можно, какими красивыми сапожками» — посидели бы они с Вадиком у Боба, послушали Эмку и на том бы и дело кончилось. А то — и Маша об этом говорила — парень пождал-пождал тебя, хватил лишнего, хмель погнал его из квартиры на улицу…