— Будешь чуть больше других заниматься — и вся премудрость!

— Этого-то делать я как раз и не буду, — гнул свое Дементий.

— Не понимаю, — Маша даже приостановилась и в недоумении развела руками.

— А очень просто. Вряд ли на всем курсе найдется человек темнее меня. Мне столько надо узнать такого, что у вас, к примеру, уже давно в зубах навязло. Улавливаете?

— Не совсем. Какое все это имеет отношение к языку?

— Самое прямое. Господь бог на его изучение специального времени, увы, не прибавил. Надо укладываться в те же двадцать четыре часа. И мне всегда будет жалко тратить из них даже один час на язык.

«Может, зря я так-то разоткровенничался, — запоздало спохватился Дементий. — Зачем недоумком-то себя перед девчонкой выставлять — уж не думаешь ли, что так скорее ей понравишься?!»

Однако же спросить себя Дементий спросил, а никакой тревоги почему-то не ощутил. Он словно бы пребывал в твердой уверенности, что умная Маша поймет его правильно.

— Так как же? — спросила умная Маша.

— Что как? — не понял Дементий.

— Совсем не учить язык?

— Не учить нельзя могут из института выгнать. Буду учить, буду сдавать на троечки. Но ложиться костьми, чтобы читать в подлиннике Камю, — увольте. Я еще всего Достоевского в подлиннике не знаю, я еще его «Дневник писателя» не читал.

— Какая-то странная нигилистическая теория! — все еще недоумевала Маша. — Мне и возразить вроде нечего, и согласиться я никак не могу.

Такая Маша — недоумевающая, немного растерянная — нравилась Дементию, пожалуй, даже больше, чем ровная и строгая, какой он увидел ее в первый раз.

— И не надо соглашаться. И никакую теоретическую базу для оправдания своего невежества подводить я вовсе и не собираюсь. Просто язык надо учить в школе. Лучше — с первого класса. Мне не пришлось, а теперь потерянного не наверстать. Вот и все. А кто же говорит, что знать еще один язык — пустая забава. Если хотите, я всегда завидовал и буду завидовать людям, знающим кроме родного еще какой-нибудь язык. Великое это дело!

Дементий сам на себя подивился, как это у него складно да здорово все получается. Он дивился той свободной непринужденности, с какой держался с малознакомой девушкой. Никогда такого не было! И он понимал, конечно, что дело здесь не в нем самом, а в Маше — это ее простота и естественность сделали и его свободным и естественным. Новое для Дементия радостное чувство благодарности к девушке наполнило его сердце.

Они и следующую перемену провели в разговорах. И Дементий не переставал дивиться, что ему интересно слушать Машу даже и тогда, когда речь заходила о каких-нибудь пустяках.

Бывает, слушаешь человека и про себя отмечаешь: вот это он говорит свое, а это — то ли где вычитал, то ли от кого узнал и теперь повторяет чужие слова. У Маши было все свое, не заемное… Кем-то давно уже замечено: человек — это стиль. И Дементию подумалось, что от какой-нибудь синтетической девы с чужими наклеенными ресницами и перекрашенными под седину, значит, тоже чужими волосами, наверное, в разговоре скорее услышишь заемное, взятое напрокат, чем от такой вот Маши, у которой и во внешнем облике все свое. Да, могут быть и исключения, но ведь они, как известно, лишь подтверждают правило…

На последнем уроке, или — уж если не по-школьному — последней лекции, в аудитории появился сухонький седенький старичок профессор, которого Дементий хорошо помнил еще по вступительному экзамену. Воспоминания были, правда, не из самых приятных, поскольку на один вопрос Дементий ответил плохо, но старичок тогда показался ему добрым, сердечным.

Получалось так, что нынче они с ним как бы менялись местами: нынче профессор будет держать экзамен. Что интересного и важного он им скажет и как скажет?! Зачетной книжки у профессора хотя и нет и оценку в ней выставить они не вольны, но, в свою очередь, и профессор не волен запретить им, каждому про себя, выставить ту оценку…

— Мы будем изучать отечественную историю. И для начала… для начала попробуем вдуматься в смысл сказанного… Оте-че-ственная — значит, история наших отцов и праотцов. А если так, то разве что самым никудышным, чванливым детям неинтересно знать, как жили их отцы и деды. Таким детям, которые, ничтоже сумняшеся, считают, что и вся мировая история начинается с их появления на свет…

Профессор стоял не на кафедре, а рядом, положив одну руку на ее край, другой слегка жестикулируя («Оте-че-ственная!» — указательный палец вверх). Никаких конспектов, никаких брошюр. Он глядел прямо перед собой, и нельзя было понять, то ли на студентов в задних рядах смотрит, то ли поверх их голов, в ту дальнюю даль веков вглядывается, о которой говорит.

— Наша прародина — Киевская Русь, — продолжал он уже другим, более ровным голосом. — Тыща лет отделяет нас от тех времен. Тыща лет, сколько всяких событий! Как их запомнить, в каком порядке заучивать? Можно, конечно, заучить: в таком-то году произошло то, в таком-то — это…

— Непросто! — тяжело вздохнул кто-то за спиной Дементия.

— Да и это ли самое главное? Если кто-то из вас не сможет точно сказать, в каком году был первый поход Святослава на Дунай, а в каком второй, — это еще полбеды. Куда важнее постигнуть суть того времени и понять, что оно — и в нынешнем, нашем с вами, времени. Сумеете ли вы найти общий язык с князем Святославом или будете говорить, не понимая друг друга — как-никак тыща лет меж вами! — вот главное…

Дементий на минуту представил киевского князя с дружиной в ратном походе. Где-то на берегу реки — может, то Днестр, а может, Буг — захватила воинов ночь… Мерцает отраженными в ней звездами река, спит, раскинувшись по ее берегу, дружина. Не спит, бодрствует у потухающего костра один Святослав. Вот он поднял глаза на усыпанное звездами небо, посмотрел на крепко спящих ратников и что-то сказал… Дементий напрягся: ему хочется знать, что сказал князь. Но он услышал голос, какие-то слова, а смысл их до него не дошел, смысла он не понял. Какая досада: может, князь сказал что-то очень, очень важное!..

Дементий тряхнул головой, отгоняя видение, придвинул тетрадь.

— …Когда вы будете читать учебники по истории, — меж тем говорил профессор, — у вас может создаться впечатление, что история, начиная первым русским летописателем монахом Киево-Печерской лавры Нестором и кончая, скажем, Покровским, пишется пером и чернилами. Это — заблуждение! История пишется на бумаге пото́м. Пото́м! А сначала она пишется кровью…

Лицо профессора посуровело, рука медленно прошлась по кромке кафедры вперед-назад.

— Было время, когда в некоторых книгах можно было прочесть, что нашествие Наполеона на Россию было в известной мере прогрессивным явлением, поскольку, мол, Наполеон на штыках своих солдат нес в феодальную Россию идеи буржуазного, а значит, и более передового общества. А война 1877—78 годов за освобождение Болгарии от пятисотлетнего турецкого рабства толковалась как захватническая: Россия, мол, рвалась на Дарданеллы… Так вот я и говорю: на бумаге можно всяко написать. Но и та и другая страница русской истории прежде была написана опять же не на бумаге, а на полях сражений, была написана под Бородином и на Шипке, и написана кровью русских солдат. Не слишком ли большую плату заплатила Россия под Бородином за прогрессивные идеи, которые нес ей Наполеон?! И много ли выгоды получила, освободив славянского брата от ненавистного чужеземного ярма?!

Голос у профессора был негромкий, скорее даже слабый, но такая внутренняя сила слышалась в каждой фразе, в каждом слове! И эта внутренняя убежденность сухонького, на вид немощного старика действовала на Дементия, пожалуй, даже сильнее слов. Она и словам-то сообщала словно бы какой-то особый, дополнительный смысл. А еще и то было новым, неожиданным для Дементия, что профессор не просто «выкладывал» перед ними свои знания, но и как бы постоянно будил их мысль, приглашал к живому разговору. И не так уж важно было, что, ставя вопросы, он сам же на них и отвечал… Все же каждому студенту как бы давалась возможность задуматься над вопросом, с тем чтобы потом свой мысленный ответ сопоставить с ответом профессора. И совпадал ответ — хорошо, не совпадал — тоже хорошо: значит, я заблуждался, а теперь мое знание будет истинным.