Однако как ни увещевал, ни уговаривал себя Дементий, сосредоточиться, вслушаться в то, что говорил лектор, теперь ему не удавалось. Вот-вот вроде бы потянулась ниточка мысли, пошла, пошла, с другой перехлестнулась, дальше бы идти — нет, почему-то оборвалась, и полезло в голову что-то совсем стороннее, никакого отношения ни к буржуазному, ни к советскому искусству не имеющее. Может, оттого так получалось, что он, истратив в первый час весь наличный запас своего внимания, получил уж слишком скудную, говоря современным языком, информацию, и вот теперь организм включил свои защитные устройства. Есть, говорят, такие устройства. Перебор информации — где-то там что-то отключается и человек уже не способен ничего воспринимать, кроме разве анекдотов. Пришел, к примеру, слушать стихи модного поэта, разинул рот, развесил уши, настроился, а поэт читает какую-то модерновую невнятицу. Читает пять минут, читает пятнадцать, а все еще никакого просвета нет; чик! — и все отключилось, человек только видит, как поэт размахивает руками и разевает рот, а что из того раззявленного рта вылетает, уже не слышит. Не слышит, потому что знает, убедился: ничего интересного не вылетело и не вылетит…

Лектор одну за другой брал лежащие на кафедре брошюры и приводил из них пространные цитаты. Надо думать, цитаты должны были подтверждать неукоснительную правильность сказанного. Дементию же казалось, что дважды два — четыре можно доказать и без обильных ссылок на высокие авторитеты. Надо ли вообще такие вещи доказывать — вот в чем вопрос…

Он исподволь, незаметно начал приглядываться к соседке. Недурна. Может быть, даже красива. А что сразу такой не показалась — глаз приучается к яркому, кричащему, и только такое, бьющее на эффект, в первую очередь и замечается: малиновые или вишневые губы, цыганские, дугой, брови, желтые, сиреневые или лиловые волосы… А у этой, кажется, вообще никаких следов косметики не видно. Волосы зачесаны просто, без ухищрений, и с химией — это видно, — слава богу, пока еще знакомства не водит. И одета строго: поверх глухой, стального цвета кофточки — черная жакетка. Ни брошки, ни висюльки какой, никаких украшений. Разве что вон на безымянном пальце грубоватый на вид, почти необработанный кусок янтаря мягко так, солнечно теплится… И имя по нынешним кибернетическим временам редкое. Не какая-нибудь Виолетта или Викторина, а Маша. Хорошо звучит: Маша…

— Вы что там шепчете?

Уж не Маша ли спрашивает? Ну да, кому же еще. Значит, услышала? Какой позор… Какой ужас!

Самое Машу-то вряд ли кто-нибудь, кроме Дементия, услышал — спросила она шепотом, да еще при этом и ладонью загородилась, — но в Маше ли дело! Если бы ее и услышали — беда невелика. А вот, не дай-то бог, она сама что-то там такое, похожее на свое имя, слышала…

Звонок прозвенел — словно бы спасательный круг утопающему Дементию кто кинул.

— Понимаете… чтобы лучше запомнить, я… некоторые формулировки про себя повторяю, — выжал он из своих артезианских глубин, чувствуя, как от напряжения всех, что называется, моральных и физических сил рубашка начинает приставать к лопаткам.

— И помогает?

Маша лукаво улыбалась, и эта улыбка окончательно повергла Дементия в полное смятение: слышала, конечно же слышала…

— А мне кажется, самое верное — записывать, — идя на выручку разом онемевшему Дементию, продолжала Маша. — Нынче ты повторил про себя и запомнил, а пройдет месяц — забыл. А по записям и к экзаменам легче готовиться.

У Дементия немного отлегло: чего паникуешь, может, она всего-то навсего по-деловому, просто так тебя спросила — очень-то ей нужно всякие твои глупости подслушивать! — а ты уже возомнил…

— А если неинтересное, пустое или что спорное слышишь — тоже записывать?

— Хотя бы коротко, но — тоже записывать.

— Зачем же пустое-то или спорное?

— Да хотя бы затем, чтобы, когда будешь перечитывать записи, пустое назвать пустым, а спорное — оспорить.

— Кому назвать? — не понимал Дементий. — Кого оспорить?

— Себе назвать. А вдруг это пустое тебе уже не покажется пустым? Или на какую-нибудь интересную мысль наведет. А уж оспаривать возьмешься — тем более: тебе же доказательства потребуются. Значит, опять какое-то движение мысли… Бывает, что вообще зацепишься глазом за одно-единственное слово, за какой-то крючок в тетради и целую картину этим крючком из памяти вытянешь. А когда не за что зацепиться — как вспомнить? Разве что феноменальную или того чище гениальную память иметь.

— Да нет, до этого-то у меня далековато, чаще в одно ухо влетает, а в другое вылетает, — чистосердечно признался Дементий и тяжело вздохнул.

Ему все больше нравилась девушка. Даже не то что нравилась — она становилась все более интересной ему. Дементий уже забыл, красива она или не очень; его захватил живой ход мысли и какая-то необыкновенная легкость разговора (даже с Зойкой — свой человек! — и то так легко не было). Только откуда, откуда ей все эти крючки и зацепки известны? Ведь первый курс, первый день занятий!

— Нет, для меня уже не первый, — серьезно ответила на его вопрос Маша. — Я уже старая, третий год на студенческой скамье.

— Каким же образом?

— Как-нибудь потом объясню, а сейчас… слышите: звонок… Проболтали, дураки, всю перемену, теперь еще час без движения.

Дементию все нравилось в Маше, даже то, что она и его и себя обозвала дураками. В компании с такой интересной девушкой даже дураком побыть приятно.

— А что у нас сейчас?

— Вроде бы должен быть иностранный…

В аудиторию вошли сразу две дамы средних лет. Одна из вошедших была полноватой и улыбчатой, другая сухопарой и подчеркнуто строгой, но выглядели они чем-то неуловимо похожими друг на друга, будто выражали два состояния одного и того же человека. Одинаковость профессий, что ли, наложила на их лица такой отпечаток.

Ну, вот ты мечтал увидеть музу — сразу две…

Это были преподавательницы французского и английского языка. Они немного посовещались между собой, затем улыбчивая француженка сказала, что ее будущие ученики остаются в этой аудитории, а желающие заниматься английским пусть встанут и с ее коллегой пойдут в соседнюю.

В школе Дементий учил немецкий, так что сейчас ему было глубоко безразлично, какой язык выбрать, поскольку о немецком речи не было. Он загадал: пойдет Маша с англичанкой — и он пойдет, останется в своей (да, теперь уже, считай, «своей») аудитории — еще лучше: ходить никуда не надо. Да и как получится на новом месте, неизвестно — то ли вместе удастся сесть, то ли порознь…

Маша как сидела, так и осталась сидеть. Вот и прекрасно: языковая судьба Дементия решена — он будет знатоком французского.

Начала француженка с похвалы «своему» языку. Затем, чтобы студенты услышали его прекрасное звучание и сразу же, с первого урока, возлюбили, читала стихи французских поэтов.

Звучание было и воистину красивым, мягким, нежным, будто шло непрерывное объяснение в любви. Но без знания смысла слов даже оно, в конечном счете, утомляло. Звучит музыка — это одно; поется песня — уже хочется знать, о чем она; а когда звучит слово — тем более хочешь постигнуть смысл сказанного…

Постигнет ли когда-нибудь Дементий смысл этой чужой красивой речи?.. В школе, помнится, больших способностей в изучении языка он не обнаружил. Свой-то, родной, и то сдавал с грехом пополам…

— Вы только представьте, какое это наслаждение — читать в подлиннике Вийона, Флобера, Мопассана! — так закончила преподавательница свое похвальное слово французскому. — А вы будете читать!

И когда на перемене Дементий с Машей прохаживались по коридору, Маша спросила его:

— В школе учил и теперь решил дорваться до Мопассана в подлиннике?

— Ни то ни другое, — ответил Дементий и невесело усмехнулся. — Никогда мне не читать французов в подлиннике!

— Что за мрачные предсказания?! — Похоже, Маше хотелось считать такой ответ не более как шуткой. — Что за малодушие?

— Не малодушие, а трезвый взгляд на вещи… Каких-то особых способностей к языку у меня нет — раз…