Ну ладно, Вадим не школьник четвертого класса и сам должен понимать, что такое хорошо, что такое плохо, и сам отвечать за свои поступки. Но ведь если человек попал в беду и пришел к тебе — да еще к тебе первой, — наверное, он заслуживал сочувствия. Обыкновенного человеческого сочувствия, уж не говоря о большем. Бывает, не так легко даже близкому человеку простить какую-то большую или малую вину. Но попытаться понять человека, наверное, можно. И не только можно — нужно. А ты и понимать ничего не хотела.

И раз, и два Вадим звонил, хотел прийти, но ты отговаривалась всякими неотложными делами, и так вы по сей день и не увиделись… Ну, правда, хотелось в себе разобраться, хотелось самой перебороть то неизвестно откуда взявшееся отчуждение — иначе зачем и встречаться? А еще хотелось знать, чем все кончится. Подробностей Вадим не рассказывал, просто говорил, что ничего особенного, но если он и говорил правду — он ведь мог ошибаться. Ошибаться совершенно искренне. Потому что он не мог видеть случившееся со стороны. А ведь не зря, наверное, говорят, что со стороны виднее… Нынче как раз и рассматривают все это со стороны…

Ну где же, где эта несносная Муза?! Все небось давно кончилось, а она или встретила кого, или забежала к кому по дороге и вот рассказывает-размазывает, вместо того чтобы поскорее сюда идти… Зря, наверное, Вика сама не пошла — давно бы все знала… Ну где же пропала Муза-Музыка?!

Вика с досадой бросила валившееся из рук вязанье в угол тахты, и как только она это сделала — будто свитером нажало там кнопку звонка: его переливчатая трель разорвала наконец мертвую тишину квартиры.

Она вскочила с кресла и, не надевая тапочек, побежала в прихожую.

— Ты дома? — переступая порог, осведомилась Муза. Осведомилась таким тоном, будто зашла случайно, мимо гуляючи, будто ей вовсе и неведомо было, что Вика ждет ее давным-давно.

— А где мне еще быть?!

— Ну, может, вышла погулять, еще куда… Если бы ты знала, Вика, какой нынче день чудесный! Тепло, солнечно, но солнце не жжет, а просто теплое, ласковое. Небо синее, а листва на бульварах желтая — ну настоящее бабье лето!

«Вот-вот, именно затем, чтобы ты мне рассказала о бабьем лете, я тебя и ждала весь день!»

— Сводку погоды, Музик, я еще утром слышала, — нетерпеливо оборвала свою болтливую подругу Вика. — Ближе к делу.

— Какие все они деловые! — пропела Муза свое излюбленное. — Что ты меня с порога за горло берешь — очень это с твоей стороны гостеприимно! А может, я день не ела ни грамма. Да еще и волновалась, переживала, а волнения, ты знаешь, как аппетит прибавляют!.. Чаем бы хоть, что ли, угостила или кофейком побаловала.

— Извини, Музыка. Проходи в комнату, а я сейчас чайник поставлю.

Вика ушла на кухню и уже оттуда прокричала:

— Но ведь можно же, можно и так, чтобы я тебе чай готовила, а ты в это время мне рассказывала!

— Что я тебе, с хоккейного матча, что ли, пришла и буду рассказывать, как Мальцев сделал проход по левому краю, а Фирсов с подачи Хусаинова пробил мимо ворот?! — послышался из комнаты возмущенный голос Музы, а вслед за ним послышалась и музыка — громкая, бравурная: должно быть, подруга по обыкновению включила приемник.

Чайник никак не закипал, и Вике казалось, что еще немного — и она сама закипит от нараставшего в ней нетерпения. Сколько можно этой ужасной Музе ее манежить! Даже удивительно, что сама Муза такую героическую для нее выдержку проявляет, ведь, как кто-то сказал, недержание речи — главная черта ее характера.

Вика положила в вазу печенье, конфеты и понесла в комнату.

— Ну ладно, чтобы не томить тебя, сразу скажу: Вадик сыграл один — ноль в свою пользу… А теперь тащи чай и начнем все по порядку.

Вика последний раз сходила на кухню. И когда возвращалась в комнату, Муза привскочила с места и дурашливо гаркнула:

— Встать! Суд идет!

— Напугала, ненормальная, — проворчала Вика.

И вот наконец чай разлит по чашкам, приемник выключен, Муза придает своей легкомысленной рожице строго официальное выражение и начинает:

— Народу было, Вика, тьма-тьмущая. Человек сто, а может, и больше.

Вот и пойми: тьма-тьмущая — много это или мало…

— И все заводские, за своего парня пришли болеть.

— Ты и впрямь рассказываешь, как о хоккейном матче: один — ноль, болеть…

— А как по-другому скажешь? Ну, не болеть, так переживать — не одно ли и то же?.. И все волком глядят на этого самого, как там его… Джима, а попросту, по документам, Якова, еще проще — Яшку…

«Как там его…» Будто не ты мне по телефону расписывала, как млела в тот вечер перед этим Яшкой!»

— А он сидит за барьером и хоть чувствует, конечно, на себе эти взгляды, но виду не подает. Так разве, время от времени, поведет глазами по рядам, вроде любопытствует: кто, мол, пришел на него поглядеть, его послушать… Один раз, вот так порыскав по рядам, на меня наткнулся и, представь, наглец, этак свойски подмигнул, — Муза показала, как он подмигнул, — будто мы с ним и всамделе близко знакомы…

«Ваше лицо долго не сойдет с экрана моих глаз…» — вспомнилось Вике.

— Словом, неприятный, развязный такой тип… Еще тогда он мне показался чем-то подозрительным. Вроде и веселый, и одет по моде, а что-то мне в нем не нравилось, что-то удерживало меня на определенной дистанции.

«Это когда сепаратные тосты его слушала и на пару с ним пила или когда в обнимку танцевала?»

— Альфа дело умно повел. Он вовремя — это я уж потом узнала — подговорил ребят, что они, мол, почти совсем и не знают этого Джима-Яшку. Тем более что Вадик его и в самом деле не знал, первый раз в тот вечер видел. А то бы как бандитскую шайку их считали, а тут один хулиган-бандит, а остальные проходили по суду уже не как соучастники, а как свидетели, ну, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Оттого их коллективной шайкой-лейкой и не посчитали — в этом и Яшка-Джим был заинтересован, в таких случаях дают всегда меньше… Правда, Омега влез в драку с тем парнем — это еще до ножа — и его поначалу хотели вклеить в дело. Но адвокат — говорят, сунули ему — повернул это так, что его подзащитный из нападающего превратился чуть ли не в потерпевшего, поскольку парень первый дал Омеге в морду. И вообще так горячо, так трогательно говорил о нем, таким ангелочком представил, что Омеге дали что-то условно-неопределенное, с каким-то вычетом из зарплаты, а он, как ты знаешь, никакой зарплаты и не получает вовсе — на шабашках-рецензиях живет… Про Вадика с Альфой и говорить нечего: два — ноль — полное оправдание, мол, при сем присутствовали и даже пытались остановить руку преступника, да не успели…

Вот когда только Вика вздохнула с облегчением. Значит, все случившееся оказалось и для Вадима, и для нее не более чем дурным сном. Теперь ночь кончилась, занялось ясное утро и о приснившемся кошмаре останется одно лишь неприятное воспоминание.

— А тому, ну… — Вика чуть не сказала «твоему Яшке», хорошо, удержалась, — тому, что с ножом?

— Налей-ка еще чашечку… Шутки шутками, а ведь одно дело я вот тебе в уютной домашней обстановке за чайком обо всем этом процессе рассказываю, другое — сидеть в зале суда и, можно сказать, голыми нервами воспринимать весь ход судебного разбирательства. Я вся как наэлектризованная, будто ток высокого напряжения по мне пропустили, вышла оттуда, и дай мне в руки нож — наверное, сама готова была кого-нибудь пырнуть под девятое ребро…

— Аж страшно стало, — усмехнулась Вика, — и хорошо, я тебе нож не подала, словно сердце чуяло.

— Тебе все смешки, а у меня нервы и до сих пор еще не улеглись… Вкусный чай ты умеешь заваривать. У меня почему-то не получается…

— Опять ты, Музыка, куда-то в сторону ушла. Я тебя спрашиваю, чем дело с главным-то кончилось?

— А вот чем. Прокурор требовал как минимум пять лет. Он даже так подводил: от пяти до десяти. И упор делал на то, что, мол, бездельник, совершенно бесполезный обществу человек хотел лишить жизни чудесного парня, отличного производственника, комсомольца, ударника и так далее. И парень этот ни в чем — никак и ни в чем — перед ним не провинился, не задел его, слова бранного не сказал — с какой такой стати поднял он на него нож?!