Сколько самых знаменитых людей из скольких стран мира побывало здесь, в этом доме, в этом кабинете! Разве лишь один яснополянский старец потом, через сто лет, будет пользоваться таким же поклонением, такой же любовью всего мыслящего человечества.

Викентий Викентьевич знал, что в числе многих русских, приезжавших лицезреть веймарского полубога, был и Жуковский. И ему захотелось представить эту встречу в живых подробностях.

…Здесь, в своем кресле, сидел хозяин, здесь, по эту сторону стола, — русский гость. Жуковский говорит, как высоко чтят у него на родине великого немца, как многие русские поэты, и он сам в их числе, переводят Гёте, делая его творения достоянием широкой читающей публики. А еще Жуковский говорит, что на небосклон русской поэзии взошла новая, очень яркая звезда. Нет, не звезда, правильнее будет сказать — взошло солнце русской поэзии, и его свет скоро распространится на всю Европу. Он говорит о Пушкине. Он говорит, что Пушкин тоже преклоняется перед гением Гёте и назвал его «Фауста» величайшим созданием человеческого духа, сравнив его с «Илиадой».

И Гёте берет со стола свое перо — может, то самое, которым он писал «Фауста», — протягивает Жуковскому и просит передать его Пушкину.

Символический, исполненный глубокого смысла дар: один гений протягивает через тысячи верст дружескую руку другому гению. Он считает его достойным держать это перо…

Городское кладбище, на котором похоронен Гёте, мало чем похоже на кладбище в обычном понимании этого слова. Это скорее парк — зеленый, тенистый парк. И склеп над могилами Гёте и Шиллера тоже только называется склепом — это светлое снаружи и просторное внутри здание с дорическими колоннами по фронтону.

Здесь же захоронены и веймарские герцоги — те, которых Викентий Викентьевич только что видел в музее на семейных портретах. Даже если быть более точным, то следовало бы сказать: именно гробницами герцогской фамилии раньше и было уставлено внутри все здание усыпальницы, а могилы Гёте и Шиллера находились в подвальном помещении: как-никак ведь и тот и другой были не больше чем поэтами. Ну разве что Гёте был министром, но ведь опять же министром при герцоге… Теперь другие времена, в новой Германии герцоги уже не в такой чести, и хотя их останки выносить не стали, но все же поменяли местами с поэтами.

Постояв у великих могил, Викентий Викентьевич спустился затем и в подземелье, к герцогам. Огромные, темные от времени саркофаги стоят в ряд. Один — несколько особняком: это гробница супруги герцога — дочери русского императора Павла Марии. Хоть от могилы ее мужа отделяет какой-нибудь шаг — лежат они на разной земле. Мария Павловна завещала похоронить ее на родной земле. На ней, на русской земле, и стоит ее гробница. Для этого земля специально была привезена сюда, в Веймар. Наверху, над гробницей, впритык к склепу, стоит русская церковь — точная копия константинопольской Софии, только уменьшенная в двадцать раз.

Выходя из подземелья наверх, Викентий Викентьевич только теперь обратил внимание на каменные ступени, по которым поднимался, и не сразу понял, что видит, может, самое интересное, самое важное из всего, что здесь можно было увидеть. Что гробницы, многое ли они могут сказать! А вот ступени говорили. И каким выразительным, каким красноречивым, оказывается, может быть, язык мертвого камня! В каждую ступеньку на всю середину были влиты новые окрайки — они были немного потемней и выделялись на светло-сером старом камне.

Чтобы сносилось дерево и то надо долго и много по нему ходить. Сколько же, сколько тысяч — да нет, какие там тысячи! — сколько миллионов людей должны были прийти на поклон великому немцу, чтобы стереть, сточить край каменных ступеней!

И сейчас у могил Гёте и Шиллера, у подножия их белых скульптурных портретов — цветы, цветы. На одном из венков крупно по-русски: «Великим гуманистам и мыслителям».

Веймар небольшой городок, а памятных мест в нем на целую столицу. Недалеко от дома Гёте — дом Шиллера. Прошел одну улицу, другую — дом Баха. А вон издали мемориальная доска на доме, в котором живал Франц Лист. Средневековый собор, в котором проповедовал Мартин Лютер…

И чем ближе Викентий Викентьевич знакомился с этим тихим милым городом, тем больше проникался не только ощущением старины, истории, но и ощущением поэзии, высокой человеческой мысли.

А нынче вместе со своим немецким знакомцем они едут в окрестности города.

Веймар — древний центр Тюрингии, а про Тюрингию немцы любят говорить, что она — зеленое сердце Германии.

Могучие леса, глухие дубравы начинаются сразу же за городом и склонами пологих холмов, долинами рек уходят за горизонт. В просветах — поля, деревни, а за ними опять леса, леса. Особенно много в здешних лесах бука; и там и сям по обочинам дороги видны стройные гиганты с гладкой зелено-красноватой корой.

Сначала заехали в Бельведер — загородный архитектурный ансамбль XVIII века, со вкусом, если не сказать с блеском, вписанный в окружающее его со всех сторон зеленое лесное царство. А еще придавало всему этому месту особую прелесть, что отсюда, с возвышенности, открывался чудесный вид на окрестные поля и леса, на живописно разбросанные селения.

Из Бельведера поехали в Буковый лес.

Разговор в машине велся все больше о делах и событиях давно минувших дней, о людях, которые ездили этими лесными дорогами сто, а то и двести лет назад. Потому, может быть, и несколько неожиданным показался резкий переход в нынешний день, когда его коллега-историк сказал:

— Приехали.

Они вышли из машины. Но что это? Обширный пологий склон очищен от леса, и по нему — ровные, как на чертеже, ряды длинных бараков. Чуть в стороне от бараков — капитальные кирпичные здания, над одним из них — высокая заводская труба. Что за странный завод, и зачем вся территория, на которой он стоит, обнесена колючей проволокой? И что за непонятная зловещая надпись над входными чугунными воротами: «Каждому — свое».

Кто не слышал о Бухенвальде?! И Викентий Викентьевич, конечно же, и читал и слышал о том, что фашистами в окрестностях Веймара был построен огромный концентрационный лагерь. Но читать и слышать, оказывается, одно, а видеть своими глазами — другое. А еще и то, может, имело значение, что когда ученый-историк упомянул про Буковый лес, то Викентий Викентьевич за разговором не придал этому названию его второго страшного смысла, поскольку Бухенвальд по-немецки именно и есть не что иное, как Буковый лес. И вот теперь он стоял на бетонированной площадке перед входом в этот странный, страшный лес. Стоял ошеломленный и словно бы придавленный геометрической четкостью этого тоже в общем-то своеобразного архитектурного ансамбля. Особенно бессмысленным и отталкивающим он выглядел после только что виденного Бельведера. Век восемнадцатый и век двадцатый…

«Каждому — свое»…

На территории лагеря применялась изощренная система наказаний. Среди них было и такое: провинившихся запрягали в огромный, груженный камнями ящик на двух колесах и заставляли бегом возить его взад-вперед по центральной дорожке лагеря. Кто бежал недостаточно быстро, тех подгоняли кнутом. Кажется, это называлось русской тройкой или что-то в этом роде…

И в крематории — это, конечно, над ним возвышалась огромная кирпичная труба — Викентия Викентьевича больше всего поразила четкая, точно продуманная планировка «цехов», дотошная продуманность всего конвейера смерти. Сюда складывали одежду, а сюда — обувь; сюда — волосы, а сюда — челюсти… И не просто как-то там примитивно кидали в гудящие, поставленные в ряд печи, а задвигали в этаком металлическом цилиндре по семь человек. И чтобы лучше горело — к печам было подведено дутье… Не как-нибудь, а все по науке. Ведь не какие-то варвары проектировали и строили эти печи — и то и другое делали высокообразованные ученые люди… Кирпичи пода в печах прогорели, а длинные железные кочерги, лежащие рядом с печами, погнуты — видно, много было работы…

Викентий Викентьевич не помнил, как выбрался из крематория на волю, очнулся он уже где-то около бараков.