«Как же так? — спрашивал он себя. — Как же так? Зачем же тогда Гёте писал своего «Фауста»? Зачем Жуковский приезжал к нему и они говорили о силе человеческого духа, о высоком назначении человека?.. И, оказывается, никакой не мудрец этот Гёте, а старый наивный чудак, всю свою жизнь искавший смысла жизни, чудак, веривший в силу разума. Какой он мудрец, если его потомки — и не такие уж дальние, всего-навсего внуки или правнуки — через сто лет грохнут по европейскому столу кулаком и скажут: вот она, сила, а все остальное пустая болтовня! «Фауст»? Человеческая культура? «Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету». Эти слова скажет не какой-нибудь темный вандал, нет, устами своего героя так скажет — ирония судьбы! — сам президент поэтической академии…»

Как историк Викентий Викентьевич привык обязательно анализировать и объяснять самые разные факты и события. Но как, как объяснить все это?!

На территории лагеря благодарные и, конечно же, просвещенные потомки в эсэсовских мундирах сохранили дерево, под которым когда-то любил сидеть Гёте. (Ах, как это трогательно! Возможно даже, что они и сами были не прочь в свободное от служебных дел время посидеть под тем деревом и почитать стихи поэта.) Только как это совместить: дерево, под которым любил сидеть великий человеколюбец, а рядом бараки, построенные специально для того, чтобы человек в них забыл о своем человеческом достоинстве, рядом печи, в которых человека сжигали живьем?!

Наверное, и в любом другом месте такое выглядело бы одинаково чудовищным. Викентию Викентьевичу же особенно чудовищным все это казалось именно здесь, в самой близкой близости от города поэтов и мыслителей, — вон, пройди склоном взгорья и увидишь в зеленой котловине Веймар…

По возвращении в Веймар Викентий Викентьевич опять долго бродил по городу. Но прежнее безмятежное состояние, когда все им виденное воспринималось как бы сквозь розовую дымку времени, к нему уже больше не вернулось. Он пытался опять уйти в прошлое, припоминал одно, другое, связанное с этим городом, а перед глазами вдруг вставало дерево, под которым любил сидеть Гёте, а рядом — огромная заводская труба…

И это, пожалуй, хорошо, что завтра он уедет отсюда. Новые города — новые впечатления.

Новые города — новые впечатления. Однако первый же после Веймара город — Лейпциг как бы снова вернул мысли Викентия Викентьевича на старый круг.

На окраине города высится огромный памятник Битвы народов. Недалеко от памятника — русская церковь. Как гласит надпись на ее фасаде, она тоже «основана в память русских воинов на поле сражения под Лейпцигом 5—8 октября 1813 года живот свой положивших». На Бородинском поле Россия надломила хребет французской армии, и лишь жалким остаткам ее удалось убраться восвояси. Оказалось, что этого мало. Через год Бонапарт снова соберет войско и снова будет разбит здесь, под Лейпцигом. Считается, что разбит он союзными войсками. Но — странная вещь! — вроде бы не под Москвой дело было, а в глубине Европы, однако же русских и в этой битве живот положило больше, чем всех союзников, вместе взятых…

Пройдет немногим более сотни лет — и новый Бонапарт подомнет под себя Европу и устремится на Россию. И опять Россия не только устоит сама, но и спасет Европу.

Но сколько, сколько раз это может повторяться?! Когда же наконец восторжествует на земле мир и братство народов?!

Сколько произнесено проклятий войнам! Сколько потрачено дорогой гербовой бумаги на мирные договоры! И царские дворы раньше роднились семьями тоже ведь небось в расчете на мир и согласие между своими народами. А войны между тем продолжались. Войны продолжаются…

Как-то на экзамене одному студенту достался билет об окончании второй мировой войны. И когда парень рассказывал о знаменитой встрече на Эльбе, Викентий Викентьевич спросил, а хорошо ли он представляет, где находится эта река. «Где-то за Берлином, — ответил студент, — в глубине Германии». — «А не знаете, почему, начинаясь в Чехословакии, река называется Лабой, а после пересечения границы под Дрезденом становится Эльбой?» — «Лаба — это, кажется, славянское название, — не очень уверенно объяснил студент. — Даже были, если не ошибаюсь, какие-то полабские славяне…»

При всей приблизительности ответа парень не ошибался: во времена Киевской Руси по реке Лабе жило многочисленное славянское племя. Мизерные остатки его, под именем лужичей, или сорбов, живут и по сей день в Дрезденском округе. Но об этом знают разве что историки, этнографы, лингвисты — словом, те, кому такое положено знать по роду своих занятий.

Викентия Викентьевича лужичане интересовали давно. И он еще в Салониках сказал своему коллеге, что если удастся к нему приехать, то он очень хотел бы побывать у своих дальних соплеменников. Коллега такую поездку обещал и как истый точный немец свое слово сдержал.

Верно говорится: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. По книгам Викентий Викентьевич был достаточно «наслышан» о лужичах. Но в какое сравнение могло идти книжное знание с тем, что он узнал и увидел воочию!

Жили сорбы в верховьях Шпрее. Река тут разветвляется на десятки рукавов, соединенных между собой бесчисленными протоками и каналами. Так что лодки в Шпреевальде, как зовут здешнюю местность, едва ли не главный вид транспорта.

Еще в давние времена славяне были оттеснены немецкими феодалами на эти незавидные, неудобные земли. Однако предприимчивые — иначе бы им не выжить! — лужичи беду обратили во благо: они научились выращивать на здешней, постоянно влажной земле богатые урожаи овощей. Викентия Викентьевича потом попотчуют великолепного засола огурчиками, очень похожими на наши нежинские.

Но он-то ехал к лужицким сорбам, конечно, не за тем, чтобы похрустеть крепкими и ароматными огурчиками. Его интересовало, сохранились ли национальные особенности народа, его древние традиции или все утратилось, развеялось на суровом ветру времени — ведь прошли не годы, а века и века. И прошли они в окружении чуждых по вере, по складу характера народов.

Европа обратила свое просвещенное внимание на этот уцелевший посреди иноплеменного моря островок славянства лишь в начале прошлого века. Ученые заинтересовались языком, фольклором лужичан; русский лингвист Срезневский помог им составить словарь. У лужичан появляются свои журналы, выходят книги, в том числе сборник «Отголоски русских песен». Знакомясь с песенным творчеством русского народа, автор сборника — еще вон когда! — высказал удивление, что никто до него не обращался к сему богатейшему источнику поэзии, довольствуясь подражанием французским писателям.

Вот эти отголоски Викентия Викентьевича больше всего и интересовали. Слышны они до сих пор или нет?

Сигизмунд Герберштейн, дважды побывавший в России еще в начале XVI века, как известно, оставил подробное описание Московии, быта и нравов русского народа, и его «Записки» не утратили интереса и по сей день. Посланник германских императоров еще с детства знал сорбский — по-тогдашнему вендский — язык, и это, несомненно, помогло ему в написании книги. Он мог понимать, что говорится вокруг него, мог вступать в разговоры с заинтересовавшими его людьми, мог читать летописи и другие памятники нашей письменности. Для понимания народа вряд ли есть что-то важнее знания языка этого народа!

Надо думать, при Герберштейне лужицкий язык был ближе к русскому, чем теперь. Но если с течением времени языки и разошлись далеко, корень-то у них все же один. И знание этого корневого языка — а старославянский Викентий Викентьевич хорошо знал еще с университета — тоже теперь помогало ему. Он тоже мог вступать в разговоры, мог задавать вопросы и понимать ответы.

В городе Бауцене ему показали постоянную выставку истории сорбской письменности и литературы, которая занимает несколько залов Народного дома. Среди представленных там книг он увидел и переведенную русскую классику, и современных советских авторов.