Вышли затем на круг хлебопашцы. И полилась их песня — широкая, как сама земля, и печальная, как горе людское. Будто грудь земле разрывали, словно слезами небо ее кропило. Наваливались снега, и застывала жизнь, звенели ручьи по весне — и снова все оживало…
Достойной признали собравшиеся и эту песню. Но только ни ту, ни другую первой признавать не стали.
Тогда решили старейшие, убеленные сединами и умудренные жизнью, что из двух песен надо одну сложить… А напев той сохранить, которая ближе пришлась по душе всем людям.
С полудня до ночи не расходились люди по саклям. Напев выверяли, новые слова находили. Снова и снова повторяли песню. И лишь за полночь окончательно сошлись куртатинцы на том, что песня о вожде получилась ладная, достойная и теперь можно ее обнародовать, повезти напоказ в другие селения.
А кому доверить вывезти песню из ущелья? Это был тоже серьезный вопрос. И решили: пусть песню послушают в городе. Если и там получит одобрение, тогда можно пожелать ей доброго пути во все уголки Иристона. Но провезти ее надо бережно, с достоинством к памяти того, кому она посвящена…
…Всему и всем положен в мире срок.
Но Ленин жив и вечно будет жив.
Пусть блекнут звезды от зари.
Пусть, чуя осень, высохнет цветок.
Пускай всему положен в мире срок.
Но Ленин жив и вечно будет жив! —
пели хором все ехавшие в бричке куртатинцы.
Они были близко, и многих из них я уже узнавала. Вот Вано Магометович Гуриев. Рядом с ним — круглолицый, седоусый Тепсарико Джеллиев и Гаджинов Майрам, певцы Шауа Гуриев и Созырко Габуаев, молодежь — Аслангирей Хадарцев и Арцу Гуриев, учитель Заурбек Елоев, и также Дохцико Габуаев и Адыл Гуриев…
У наших ворот песня оборвалась. Лошади остановились. На радостях я кинулась навстречу землякам и почти кричала:
— Вано, здравствуйте! Арцу, с приездом! Здравствуйте, все, все! Орлы мои! Соловьи среброголосые! Заворачивайте коней! Промокли вы… Обогрейтесь…
Аппе, тоже обрадованный гостям, распахнул высокие ворота. Кони, предчувствуя отдых, бойко прошагали во двор и остановились.
Гостей тепло приветствовали нахлынувшие соседи. Неважно, что приехавшие завернули к нам. Они привезли песню, привезли ее всем, всему селу, а потому приходятся всем гостями.
Куртатинцев пригласили в большую комнату. Им уже несли сухую одежду. Я тут же начала хлопотать по хозяйству вместе с расторопными соседками: принять достойно «везущих песню» — почетная обязанность.
Аппе заторопился, чтобы собрать лучших певцов села и старейших, — полагалось послушать новую песню, выучить и при гостях же спеть не хуже их самих. Тем более песню о Ленине. Не обычай соблюсти, а духом проникнуться…
Пока гости отдыхали с дороги, двор наполнился сельчанами. Прибежала вездесущая Маша, явился Гайто. Старейшие расселись на бревнах в длинном сарае, те, кто помоложе, — толпились во дворе, и все делились впечатлениями о песне. Говорили, что всем хороша она, за душу берет, только напев непросто выдержать. Другие в ответ доказывали, что и напевом песня хороша. И начинали негромко петь запомнившийся куплет:
Вечером солнце за землю уходит,
Осенью в поле чернеет трава.
Все изменяется, все проходит,
Но память о Ленине будет жива…
И она была жива. Делами обращалась…
* * *
А время шло своим чередом. И приближался сход.
Аппе за последнее время даже осунулся. Все-то ему казалось, что не сумеет сказать самого главного, самого нужного. А тут среди ночи проснулся, весь в холодном поту. Спрашивает: «Люди, где люди?» Я-то, конечно, поняла, что ему не дает покоя. Говорю: «Известили людей, все соберутся в полдень». И успокоила, как малого ребенка. Только все равно до самого утра ворочался с боку на бок да воевал во сне с Алимурзой.
На другой день по дороге на сход я рассказывала Гайто, посмеялась, как мой муженек в постели воюет. Аппе осердился, на меня буркнул:
— А воевать — это вам тоже не горшки обжигать. И у шашки с пулей свой язык есть. — А сам еще сильнее зажал под мышкой бумаги, словно боялся, что кто-то отнимет их у него. — Ладно, Гайто, спасибо тебе скажу, это верно. Теперь я понимаю, что не одна пуля насмерть разит, и слово скалу рушит…
— Вот-вот! — засмеялся Гайто. — Не заставь тебя за книжки взяться, так и останешься рубакой, а партии нужны сейчас и другие солдаты. И не просто чтобы винтовку на лопату сменить, а чтобы лопатой науку ворошить, ума набираться.
— По мне куда легче было Зимний брать и на бичераховских головорезов с шашкой наголо выходить, чем сегодня с глазу на глаз перед народом стоять… Это я тебе точно скажу…
Уж я-то знала, какой червь гложет душу моего Аппе. Сколько раз он заставлял меня дома слушать то, что собирается сам сказать на сходе. Как советскую власть по Ленину строить и какая красивая будет жизнь в горах… Слушала я, и каждое слово мне казалось золотом.
Мы втроем подходили к площади, куда раньше скликал народ мулла и, вздевая руки к небу, обращался с минарета к аллаху.
— Слышите? — на чуток остановился Гайто и с радостью повторил: — Слышите? Поют! Новую песню поют! — И он вдруг тоже подхватил вполголоса мотив.
Мы подошли ближе к столпившимся людям и хотели протиснуться ближе к поющим. Но никто не расступился, все зачарованно слушали песню.
Я тоже затаила дыхание.
Вечером солнце за горы уходит, —
вытягивал кто-то басом.
Осенью в поле чернеет трава, —
сменил его другой голос.
И все грянули хором:
Все изменяется, все проходит,
Но память о Ленине будет жива…
Я заслушалась. И, как бы угадав мои мысли, Гайто шепнул мне на ухо:
— Не хуже поют, чем куртатинцы.
— Если не лучше… — И представила себе своих земляков, которые сочинили эту песню. Где, в каком селе они теперь? Сколько мест успели объехать, кого песней одарили? Не сомневалась, что вся Осетия скоро будет петь эту песню…
Мне хотелось поговорить с Аппе, поделиться своими чувствами, спросить, что он думает о певцах. Но ему, казалось, было не до них. Еще когда он увидел в сборе все село, то будто оробел и пробормотал: «Откуда их столько?»
Но тут песня кончилась, все захлопали, загалдели, зашумели. И смех раздался, и добрые слова послышались. А вот уже и Гайто поднялся на трибуну, сколоченную из оструганных досок, и руку поднял. Кто-то крикнул:
— Тише! Ти-ше, граждане и товарищи! Гайто говорить будет!
Но Гайто говорил недолго. Похвалил певцов, пошутил. А потом предоставил слово Аппе. Тут уже и меня в жар бросило, словно самой говорить нужно было. Аппе поднял голову, окинул площадь глазами и зачем-то расстегнул ворот, шинель распахнул. А день-то холодный, февральский. Испугалась, как бы не застудился. Аппе, бедный мой Аппе, все никак не мог собраться с духом. Пока не догадался заглянуть в листок. Пересохшим горлом хрипло произнес:
— Граждане! Товарищи! Друзья-хлеборобы, простите меня, если я не найду достойные слова и буду говорить коряво. Я не оратор и не ученый. Я просто врагов наших общих до смерти ненавижу, алдаров и буржуев всяких. А за советскую власть голову положу…
Я кивала ему, он смотрел в мою сторону и не видел меня. Люди внимательно слушали Аппе. Он говорил теперь увереннее. Говорил о жизни нашей сегодняшней и о том, какой прекрасной она будет завтра. Говорил о вожде революции Ленине и о памяти и благодарности людской, которая живет в сердце каждого осетина — рабочего и крестьянина. А под конец прочитал слова клятвы, которую советский народ и партия дали, провожая в последний путь дорогого Ильича.
