— Подойти-то подойдет, — ответил Гайто. — Но бери глубже. Скажем, осетины-батакоюртовцы и ингуши-назранцы какой враждой жили… Сотни убийств, сожженные села… Или ольгинцы и базоркинцы. Сколько крови пролили!.. А сколько раз владикавказский Большой базар превращался в поле сражения горцев разных национальностей — трупы за неделю не могли убрать. А все почему? Царю от этого только польза была. Вот и натравляли один народ на другой. Чтобы легче закабалять было…

— Светлая у тебя, голова, Гайто, — похвалил Аппе. — Все у тебя складно, по-ученому. И сразу понятно, что ленинская национальная политика — спасение наше, корень жизни. Не зря всякие Цаликовы изгрызть готовы слова Ленина о дружбе народов…

— Ты прочти хорошенько письмо Ленина к кавказским большевикам… Там целая программа изложена, — посоветовал Гайто. — Один не осилишь, возьми Назират в помощь…

После ужина и ухода Гайто Аппе и впрямь заставил меня разбираться в ленинских работах. Сидели мы с ним у тусклой лампы, как два примерных ученика…

В весеннем небе неслись черные тучи, гнало их буйным ветром. Мчались они над потемневшими степными просторами с севера на юг, будто набрасывались в яром гневе на высокие хребты. Но горы стали перед ними неприступной крепостью и преградили путь. К полудню Казбек и все его отроги утонули в грозных тучах. Сгустившись, разразились они сердитым громом. Словно пушки исполинские загрохотали в ущельях и над полями. Саблями полосовали небо языки молний, старались расколотить надвое. И хлынул дождь — густой, крупный, быстрый и теплый. Потекли ручьи по склонам и улицам, покатились с крыш водопады. Разбухал на глазах Терек, ревел и стонал, бился о скалы…

К вечеру дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Тучи исчезли, и небо над горами и равнинами засияло темно-синими отливами. На омытой зелени и молодой листве бусинками бриллиантов сверкали дождевые капли. В густом розовато-снежном цвету стояли сады, отчеркивая темно-синий небосвод.

Кончился дождь, и на главной улице села заскрипели колеса пароконной брички.

— Намокли, бедные! — сочувственно говорили о проезжих вышедшие к своим калиткам люди.

Но тут, на удивление всем, один из сидевших в бричке мужчин запел глубоким грудным голосом незнакомую песню. Сельчане притихли и прислушались.

пел басом мужчина. Горем и печалью были наполнены эти слова. И люди невольно утихали, застывали, стараясь понять и угадать суть песни — о ком она, ради кого решили спуститься на равнину горцы, чтобы поведать о своих слезах, своей печали? Какой достойный человек погребен?

А песня разливалась по промытой весенним дождем улице, врывалась в дома и привлекала внимание. Кони шли медленно, словно боялись стуком копыт помешать певцу. Никто не подгонял коней, шли они, будто гордились чем-то очень высоким и почетным, шли, вскидывая морды, не обращая внимания на замерших по обе стороны улицы людей.

— Песню везут! — вдруг произнес кто-то, и понеслось из уст в уста:

— Везут песню!

«Везут песню» — что же тут удивительного! Так уж повелось у осетинского народа. Лучших сынов, погибших в боях и сражениях, тех, кто проявил отвагу и мужество, славят героической песней, в ней увековечивают достойную память о них. Не ученые композиторы, а народные сказители — зарагганджита — сочиняют их. Живет в народе песня о простом горце Чермене, погиб он в неравной схватке с алдарами, защищая право пахарей на землю. Поют эту песню больше века, но так и кажется, что сложили вчера. Поют ее в дни радости и печали, поют, чтобы воодушевить себя на подвиг и преодолеть трудности. Милы сердцу осетинскому и Тохы зараг — песни борьбы, хетагуровский «Додой», песни об Исаке и об Антоне — гимны народные о борьбе за свободу и достоинство человека. В какой только сакле их не пели…

А ведь было время, когда их тоже «везли» вот так же, как сегодня. Из аула в аул, из одного ущелья в другое, предлагали новые слова и куплеты, пели на нихасе, разучивали, а потом, когда песня принималась народом, устраивали пир и говорили: «Новая песня родилась!» И та сакля, дом тот и аул, где впервые завязалась песня, считались счастливыми.

Высоким голосом подхватил песню другой певец:

И сразу, вслед за ним, третий мужчина, который держал в руках вожжи, звонко повел мелодию:

— Песня о Ленине! Фатаг Ленин![7] — пронеслось от сердца к сердцу, от человека к человеку.

Радовались и восхищались люди и завистью проникались, что не в нашем селе песню сложили. Не знали еще люди, что родилась она в далеком Куртатинском ущелье. А как рождалась, об этом узнали позже, от самих куртатинцев.

С того дня, когда в их ущелье всем миром поставили, может быть, первый в стране, пусть не очень казистый, но все-таки памятник Ленину, горцы-куртатинцы начали думать о песне. И казалось, сложнее не выдавалось им дела. Да так оно и было. В песню эту им хотелось вложить столько добрых и высоких чувств, которым не было предела. Какие светлые слова могли выразить их и объять необъятное? Какой подобрать мотив, чтобы был он под стать чувствам? И в силах ли обыкновенные горцы найти мелодию, которая запомнилась бы и взволновала? На свете песен сложено вдоволь. Но эта не должна быть похожа на другие — хотелось проще и величавее. И старался каждый. Пастухи в горах прислушивались к ветру и бьющему из-под скалы горному ручью, ловили шум и плески водопадов, грохот и шорох камнепадов. Пахарь перебирал в уме напевы, вслушивался в пение птиц, в шелест шумных речек и мельничных жерновов, в звуки горного эха… И каждый втайне напевал про себя, подбирая слова.

И уже говорили, что слова и напев новой песни «поймали» пастухи на высокогорных Хилакских пастбищах; неслись слухи, что лучше получается у хлеборобов, что чудом выращивают хлеб в горах. Будто больше в их песне силы и мудрости земной. Слухи эти шли от местного учителя Заурбека Елоева. Это к нему приходили горцы держать совет, как к человеку знающему и начитанному.

Наконец пришло время выйти на люди с песнями. Оповестил тогда вожак местных большевиков Вано Гуриев людей, чтобы собрались в воскресенье на сход песенный.

Много сошлось во дворе сельсовета людей. Устраивались на плоских крышах саклей, на башне и в проулке. На почетном месте песенники. Две главные группы: в одной пастухи, в другой, более пожилые, хлебопашцы, которых возглавлял сам Вано Магометович Гуриев. Казалось, у пожилых было больше возможностей оказаться впереди — люди они с опытом и с фандыром ладили. У самого Вано в семье шесть дочерей — Фаруз, Дума, Таурзат, Мишурат, Мисирхан, Аза — и два сына поют и играют на фандыре тоже. Люди знали, что Гуриевы всей семьей слагали свою песню, да только выходить с ней на суд народный впереди других не хотели, неудобным считали. Потому что дело-то не семейное — всего народа.

С большим вниманием выслушали собравшиеся песню пастухов. Хвалили, плакали. За сердце взяла своим задушевным напевом, будто горным солнцем осветила, словно ветром студеным охладила. Казалось, сами горы гудели и стоном отдавались.