— Клянемся! — тысячеустно выдохнула поникшая толпа, и гранитные горы тысячекратно повторили: «Кля-нем-ся!»
На мгновение умолкший старец снова собрался с силами и продолжал, обращаясь глазами к портрету Ленина:
— Прости, дорогой Ильич, коль я, простой горец, не смогу высказать достойные тебя слова. Пусть будет память о тебе светла в веках… Всем ты снабжен для дальней дороги… Конь лишь не нашелся достойный тебя в этот горестный час… К Тереку ныне отправились люди. Ищут по пастбищам, ищут в пустыне, ищут по краю земли… коня достойного тебя не находят… Видишь, на небе, под желтой горою, три скакуна вознеслись над тобой. Это три жеребца нашего святого Уастырджи. Схватишь ближнего — ударит копытом, тронешь дальнего — голодным волком кинется на тебя. Они — вражья сила. Дай корку ячменного хлеба среднему, блуждающему по небу… Славный Курдалагон[6] быстро подкует тебе его… Первенцем месяца крылатый конь твой будет обуздан. Сын солнца, вожатый, даст тебе плеть и седло. Сядь на коня, не торопясь скачи по миру, до конца разрывай цепи, сковавшие бедных и бесправных. Три дороги будут перед тобой. Нижняя — дорога зла, буржуи-кровники твои ездят по ней. Мститель коварный на верхней таится. Иди, скачи по своей средней дороге. Не шире тропки она. Мост из одной волосинки встретишь — птице не перепорхнуть. А ты хлестни скакуна — и перескочишь… Будут враги кричать на тебя, станут грозиться, но ты не слушай их, скачи дальше, не оставляй в цепях бедных и бесправных! Солнце им верни!..
И закончил словами:
— Рухсаг у, Ленин!
Наступили минуты траурного молчания. Не знала я, что в эти же минуты вся огромная страна застыла в скорби. Остановились заводы и фабрики, поезда и пароходы, замерли воины… И были, наверное, рыдания гудков по всей России похожи на наши плачи во время иронвандага…
И всколыхнулись люди. Самые сильный руки оторвали от земли памятный камень с высеченной надписью: «В. И. Ленин. 1924». Несли на сбитых толстых кольях, несли как гроб самого близкого и родного, несли с опущенными головами. Не тяжесть сгибала, горе клонило. Каждому хотелось отдать последнюю почесть вождю, каждый старался пронести заветный камень хоть несколько шагов и этим облегчить свое страдание. На ветру, задувавшем из ущелья, колыхались траурные флаги. Тяжелый туман — слезы высоченных гор — навис над людскими головами.
Процессия достигла поляны Уры-фаж — центра ущелья. Здесь в мерзлой каменистой земле была вырыта могила. И вот уже последняя минута прощания настала. И потекла над могилой живая река. Каждый брал горсть земли и бросал ее в яму. Люди шли и шли в безмолвии, и закрывалась постепенно яма, вот уже холмик насыпался, и памятный камень лег на мерзлую яму. Лег на поляне Уры-фаж, что на берегу Фиагдона, в Куртатинском ущелье. И ничего, что он не столь красив и высок, как монументы в больших городах. Ничего, что отесан грубо. Стоит он лицом к развилке трех дорог. Полукругом окружают его горы, уступами поднимающиеся к самому небу. Сердце свое тут оставили горцы, частичку себя схоронили.
Начало темнеть, пришла пора расходиться. Долгий путь предстоял многим. Но никто не торопился. Каждому хотелось еще немного побыть у могилы, взглянуть на памятный камень, стояли и повторяли про себя: «Ленин»…
Назавтра были назначены поминки. Самые лучшие кусартагта — бык и буйвол — были выбраны, жирные бараны намечены, чистая, крепкая арака приготовлена. Да и скаковые кони и джигиты уже определены, со всего ущелья отбирали самых видных. Ведь должны состояться именные скачки. И состязания в стрельбе. Джигиты должны показать свою удаль и отвагу, должны доказать, что смогут защищать с оружием в руках советскую власть, что смерть вождя не лишила людей силы и воли…
…Поминальный день выдался ясный и безветренный. С утра горцы снова потянулись к поляне Уры-фаж, названной теперь поляной Ленина. В ближнем ауле были установлены большие котлы, в которых варилось мясо. И хотя мяса, приобретенного на пожертвованные горцами деньги, вполне хватило бы на сегодняшние поминки, люди все подводили и подводили во двор сакли баранов и овец, даже телят. Просили: «Примите и мою скромную долю на хист». Вот подтащил за рога небольшого баранчика и глуховатый сельсоветский сторож, тот самый, что пожертвовал памятный камень. Старика пытались отговорить. Но куда там, только обидели.
— Ленин был рожден самим создателем для бедных, — заявил он. — А значит, и для меня. Сегодня в моей сакле горе, великое горе… По какому праву вы меня лишаете помянуть добром близкого мне человека?! Я не беден теперь: Ленин дал моим детям и внукам школу, а мне свободу и землю, стал я равный среди людей…
Дымились котлы. Молодые мужчины подкладывали в огонь сухие чинаровые поленья. На поляну с памятным камнем свозили столы. На каменных подставках устанавливали сиденья из длинных досок. Народу обещает собраться много. И для каждого найдется место. И каждый произнесет свой собственный тост, выношенный в сердце…
— Скачут! Скачут! — закричал какой-то любопытный мальчишка, забравшийся на саклю.
Скачка начиналась на Кадаргаване, в нескольких верстах отсюда к северу, там, где горы Кариу-Хох и Тбау-Хох смыкаются исполинскими ребрами над буйным Фиагдоном.
Джигиты неслись по крутым каменистым дорогам. Вот они уже миновали теснину у аула Дзивгис и приближались к Даллагкау. Еще немного, и проскачут по тропке над пропастью у Барзикау и вынесутся на ровное место. Маленькие, резвые комочки все увеличивались. Уже можно было разобрать масть. Вперед вырвался гнедой скакун, которого посвятили вчера Ленину.
— Гнедой, гнедой! — закричала я, словно всадник мог меня услышать. — Скорей, скорей, гнедой!
Я не могла допустить, чтобы он оказался не первым. Но тут гнедого стал нагонять поджарый, напоминавший сайгака конь. Вытянутые в напряженной скачке морды уже поравнялись. Впереди, в нескольких сотнях саженей от аула, был узкий спуск, за ним мост, тоже узкий — арбе непросто проехать. А двум скакунам рядом нипочем не проскакать. Кто раньше успеет, тот и скачку выиграет. И не было вокруг человека, который не желал бы успеха гнедому.
И, словно услышав мои мысли, джигит хлестнул гнедого плеткой, приподнялся на стременах, подался вперед. Конь, будто его ветром подхватило, распластался над землей и пулей вылетел к мосту, птицей промахнул через него. Громом рукоплесканий огласилось ущелье. Исполнилось желание. Со всех сторон неслось:
— Слава! Слава! Слава!
Я поспешила к памятному камню, чтобы самой поздравить победителя.
К удивлению моему, им оказался мой племянник Хазби, у которого прервалась свадьба. Сейчас все поздравляли его. Хвалил победителя и старейший. А Хазби стоял все еще взволнованный и раскрасневшийся. Ведь таких скачек еще не видели в здешних краях.
Когда закончились соревнования на самого меткого стрелка ущелья, распорядители пригласили мужчин к столам, которые длинными рядами заполнили всю поляну у памятного камня. На столах — положенная по обряду скромная еда: большие куски вареного мяса, хлеб и домашние пироги, соль. Но к еде никто не притрагивался, ждали, когда старейший произнесет свое поминальное слово.
Старец оглядел присутствующих долгим взглядом. По обычаю все равны за осетинским столом. Самый ли ты знатный человек или простой пастух — различия нет. Лишь седина и прожитые годы почетны. Лишь гостю далекому — первое место. И только молодым со старшими не полагается сидеть.
Старейший собирался с мыслями, грустно проводил костлявыми пальцами по белоснежной бороде.
— Будьте счастливы, люди! — произнес он наконец негромко. И разом поднялись сидевшие. Опустив головы, стоя слушали старца. — Горько знать, что сегодня нет среди нас живого Ленина. Никогда еще не постигала наши горы такая печаль. Доведись чужестранцу посмотреть на то, как мы провожаем в последний путь дорогого Ильича, пожалуй, удивится нашему уважению и нашим слезам. Но мы не можем и не хотим иначе… Рухсаг у, Ленин! — Старец наклонил рог и пролил несколько капель вина на сваренную бычью голову. — Кто, кроме нас, поймет, что означают эти капли, пролитые на хлеб-соль за этим поминальным столом? Совершив обряд, мы исполнили долю своего долга. А в долгу перед Лениным мы пребываем неоплатном. Кем мы были раньше? Наш дорогой Коста сложил об этом песню. И поется в ней так:
