— Мать моя в поле голодная ходит за стадом Дженалдыко… А они тут в масле купаются…
Маша долго не раздумывала, встала и пошла на кухню. Вернулась с куском мяса, который был завернут в лепешки. Сунула все это мне под изголовье и сказала:
— Выберешь минутку, отнесешь домой. Пусть сестренки твои тоже попируют…
Я покраснела так, будто госпожа Ирахан застала нас за кражей.
— Чтобы меня назвали воровкой потом?! — отказалась я.
— Глупышка ты, несмышленыш еще! — покачала головой Маша. — Взять уворованное у вора, милая моя, это вовсе не преступление, а надобность. Сегодня мы с тобой восстановили только крохотную справедливость. А придет час, и до большой дойдем…
По воле аллаха я должна была расстелить перед невестой дорожку. «Душа непорочная должна сделать это», — объяснила госпожа Ирахан. И я застыдилась: какая же я непорочная, если и еду украла у господ и беду на них звала…
Обрядили меня в новое красивое платье, которое Дарихан уже давно не надевала. Маша только подкоротила подол. И стала я похожей на настоящую барышню. Хоть сейчас беги на танцы. И показалось мне, что я тоже красивая-красивая, ничуть не хуже самой барышни Дарихан… И так размечталась, что обо всем позабыла. Подумала: была бы я барышней, а Дарихан служанкой, я бы ей половину платьев насовсем подарила…
— Что с тобой, девка? — окликнула меня Маша. — Может, в барышни замечталась? Так никудышное это дело…
Я вздрогнула. И откуда она узнала?.. Чувствую, покраснела…
— Бери, — Маша передала мне в руки огромный тюк белого шелка и пояснила: — Как только заслышишь стрельбу и песни на дороге, сразу зацепляй один конец за сходни невестиной комнаты и разворачивай тюк дорожкой за ворота на улицу.
— Неужели не жалко изводить такое добро? — удивилась я.
— Такой у алдаров обычай! — махнула рукой Маша. — Видишь ли, грех, если нога невесты ступит на землю и запылится! Провалиться бы им в тартарары…
На дороге раздались выстрелы, и во дворе засуетились пуще прежнего.
Тут же я закрепила белоснежный шелк за порог и стала разворачивать материю по пыльному двору. Маша шла рядом и громко говорила всем:
— Господа, пожалуйста, осторожнее! — и расправляла шелк.
Выстрелы становились все слышней. Доносились песни, музыка. Перед фаэтонами гарцевали на резвых скакунах джигиты — дружки невесты и жениха, все больше офицеры, — с оружием, в черкесках, с орденами…
Перед воротами всадники отвернули коней в стороны. Кучер переднего фаэтона резко придержал своих белых коней у самой шелковой дорожки. Первая сошла усталая и бледная Дарихан. За ней соскочили шафер и его помощник. Они помогли невесте сойти на шелковую дорожку. Мне показалось, что она сходит в ад. Разве будет кто счастлив в доме Дженалдыко?.. Чтобы гром над его головой разразился…
Шафер шел рядом с невестой, заслеживая сапогами белошелковую дорожку. Надрываясь, пел во все горло: «Уай фацауам, фацауам, амонд фахассам!» Ой, идем мы, идем, счастье ведем! Я тоже вела это счастье — держалась за полу длинного невестиного платья. А вокруг стоял истошный шум: стреляли, галдели — радовались, значит. Тут невеста поклонилась новому жилью, порогу и перешагнула через него…
Мне дальше идти не пришлось. Госпожа Ирахан схватила меня за руку и потащила за собой. «Узнала про мясо и лепешки», — ужаснулась я. Но госпожа сказала: «Живо бери кувшин и ступай в сад».
Пьяного Дженалдыко я увидела под толстой яблоней. В нос ударило противным запахом араки. Все же пересилила себя, спросила:
— Может, помоете руки, алдар? — Дженалдыко повернул в мою сторону выпученные глаза и не узнал меня.
— Ой, смертный час пришел! — простонал он. — Довели мои черноушие родичи… — Он не договорил, ухватился за яблоню… Его тошнило…
Серый хозяйский щенок облизался, отошел в сторону, посидел, помотал мордой и заскулил, словно говорил: «Ой, смертный час пришел…»
— Чтоб тебя волки разодрали! Пшел отсюда! — крикнул Дженалдыко, почему-то вдруг осерчавший на щенка. Но щенок отошел под другую яблоню и снова заскулил: «Ой, смертный час пришел». Меня разбирал смех, я первый раз видела захмелевшего щенка.
Подошла Ирахан-ахсин, браня мужа, повела домой его. Я решила, что сейчас самый раз и мне отлучиться. Сестер своих я застала во дворе, они играли в камешки. Увидели меня, обрадовались, кинулись навстречу.
— Ой, какое платье красивое!.. А нам что принесла? — наперебой щебетали сестренки.
— Голову алдара Дженалдыко! — пошутила я. — Он так печется о вашей доле, что сна лишился…
Матери дома не было, еще с работы не пришла. С тех пор как умер отец, так и ходит в алдарских пастухах. Дженалдыко настоял: «Воля адата священна! Кровника моего нет в живых, отомстить ему не успел, пусть тогда жена его служит у меня до смерти в пастухах… Или я сгоню их с моей земли и дом сожгу!»
Куда было бедной матери деваться с сиротками? Обратно в горы к Алимурзе, который тоже считал своего брата кровником? Да он и не пустил бы нас в нашу саклю. Даже на похороны не приехал. Идти с сумой по миру или в кабалу к ненавистному алдару — добра ни от того, ни от другого не было. Мать выбрала худшее худо, хоть и казалось оно ей с виду полегче…
Пока я рассказывала сестрам о своем житье-бытье и угощала их принесенной едой, пришла мать. Увидев меня, залилась слезами. Ощупывала платье и плакала. Все повторяла:
— Несчастная ты моя сиротинка!
Мама исхудала и постарела очень.
— Устала ты, — гладила я седые мамины волосы.
— Ох, дети. Работа для того и есть, чтобы уставать… Горе сушит тело и душу рвет… Нет нам счастья, доченька…
— Что случилось, мама? — перепугалась я не на шутку.
— Разгулялся серый бугай утром сегодня, да зарежут его на хозяйские поминки. Ударил рогами красную стельную корову. У той — выкидыш. Мало стервецу, так он второй раз поддел несчастную и выпустил кишки…
— Чего же ты убиваешься, — стала я успокаивать маму. — Хозяйский бык умертвил хозяйскую корову… Ты же не виновата…
— Нет, сироточка! — отчаивалась мама. — На бедного, говорят, и падающий камень вверх катится… Лишит он меня, душегуб, куска хлеба! Хорошо, если бы только за месяц удержал. Но старший пастух сказал: «И годом не расплатишься». Дженалдыко подсчитывает все: и сколько корова дала бы молока, и сколько мяса нагулял бы телок… До гроша сочтет… Осталось веревку на шею… — И крупные слезы покатились у матери по щекам, которые, казалось, были обтянуты ссохшейся кожей.
Плакали мы в четыре голоса.
Не успели мы одно горе размыкать, как приоткрылась скрипучая дверь и соседка Разиат запричитала:
— Погубили наших лучших мужчин! Провалиться бы этому германцу в преисподнюю! Чтоб сразила чужая жгучая пуля русского царя! Чтобы черный гроб его вынесли со двора!..
Мы притихли.
— О каких мужчинах ты говоришь? — утирая слезы, спросила мать.
— Чего же вы тогда ручьем истекаете? — Разиат, казалось, рассердилась. — Я услышала, что вы плачете, и прибежала с улицы. А то ведь я по покойникам шла голосить…
— По каким покойникам? — удивилась мать. — Я была в поле, и корова Дженалдыко…
— У тебя, Гурион, кроме коров Дженалдыко, вижу, и думок других нет… Все село в черном трауре, а она — коровы… Только сегодня девять наших мужиков плоть свою осиротили. В гробу человек не жилец… В лазарете каком-то, говорят, померли…
— Будь они прокляты, убийцы их! — мать ударила себя кулаками по коленям. — А из каких домов, горемычные?
— Всех не упомнила… Один — старший сын Фарниевых Гагуыдз, жена, бедняжка, осталась на сносях… Другой — Магомет — единственный сынок Азион; кто утешит старушку, кто земле предаст, веки закроет… А Темыр, сынок старой Баразгон, тот и вовсе пятерых сероглазых кормильца лишил…
— Ой, горе мне! — всплеснула руками мама. — Темыр — наш родственник по мужу. Пойдем, Разиат, сходим к ним, бедных девочек приголубим…
Мать позабыла о собственном горе. Лишь обернулась с порога:
— В котомке — топинамбур[3], отведите голод, родные мои. Скоро вернусь. А ты, Назират, уходи засветло: еще искать будут. Беды не оберешься…
