— Нет мне здесь житья! — озлобился Алимурза и перевернул столик, на котором лежали кусочки лепешки и стояли чашки с кислым молоком.
Отец мой промолчал, сдержался. Но средний брат, Гета, накинулся на Алимурзу:
— Из-за пустяка на рожон лезешь! Может, за ружья возьмемся и стреляться начнем?
— И поделом будет! — крикнул Алимурза. — Отцовское золото запрятали… Детей моих голодом морите… Ну, нет. Хватит! С меня довольно!
Он поддел ногой валявшиеся на полу чашки, потом схватил обеими руками опрокинутый столик и швырнул его в угол. Детишки перепугались, заревели и бросились к своим матерям, уткнулись в подолы.
— Не семья, а прорва, чума вас бери! — кричала жена Алимурзы.
А утром Алимурза привел в саклю посредников, чтобы разделить имущество.
Братья возражать не стали: пусть будет по-меньшому.
— Делите, воля ваша, — сказал мой отец посредникам. По старшинству за ним было первое слово. — Но только по справедливости! Трое нас на белом свете. И все равны перед отцом…
Алимурза требовал себе большей доли. Дескать, у него сыновья. Они вырастут. Их надо будет женить. А за невесту придется платить калым, и немалый, — одно разорение. Пусть поэтому ему отдадут пашню. Ведь калым может быть истребован землей. И овцы, что имелись в хозяйстве, тоже должны достаться ему. Две свадьбы — дело нешуточное. И еще долю из сенокосного угодья. А братьям — это моему отцу и среднему брату — два быка захудалых да старенькую лошаденку. Мол, сыновей-то у них нет — одни дочери. Когда они будут выходить замуж, вот тогда пусть их отцы и берут за них калым — хоть землей, хоть овцами, хоть сенокосными угодьями. Обзаведутся хозяйством, разбогатеют, так что Алимурзе, может, придется к ним еще и в батраки наниматься. Наговорил семь верст до небес…
Долго спорили. Наконец посредники рассудили: поделить все между братьями поровну. Но Алимурза решил иначе:
— Все равно быть по-моему!
Тесно стало трем семьям под одной крышей. Косым взглядам негде было разминуться. Немудреная работа — можно бы и еще одну саклю сложить, чтобы злобой каждодневной не перехлестываться. Камня кругом хватало, и глины на обмазку не занимать у соседей. Да только откуда было взять клочок земли под эту самую саклю? Коль и два-то аршина не каждый в наших горах мог выкроить для покойника. А потусветную жизнь у нас считали за святость, оскорбить хоть и в малом мертвого означало навести на себя великий грех. Кинжалы и ружья шли в ход, чтобы наказать обидчика. Не от хорошей, видно, жизни вырубались в скалах могилы и строились на бесплодных камнях склепы…
Пришла весна. Отец мой и его брат Чета отправились в долгий путь за ячменными семенами. Пока ездили, Алимурза успел запахать всю родовую пашню и засеять тоже. День и ночь рук не покладал. И грозился еще:
— В Сибири сгнию, но вершка своего не уступлю. Что засеял — все мое!
Мать моя места себе не находила, металась и причитала:
— Вернутся мужики — быть страшной беде: не простят они ему, что он самочинно распорядился чужой землей…
Братья вернулись в полдень, когда Алимурза с ружьем за плечами кончал ровнять засеянное поле. Он и не заметил, как к нему подскочил мой отец. Опомнился, когда тот схватил его за шиворот и тряхнул, приговаривая:
— Ты, брат, не Чермен, чтобы делить алдарские земли, а я тебе не алдар… Задумал извести голодом моих детей! Образина бесчестная! — И так швырнул его, что Алимурза покатился кубарем по склону.
Со злости ударил палкой волов, которые поскакали вниз к роднику, таща за собой хворостяную борону.
— Так его, так! — Это Гета торопился на помощь отцу. Но тут раздался выстрел. И повалился отец мой на пашню. Только успел крикнуть:
— Ложись, Гета! Убьет, поганец!
Пока Алимурза перезаряжал ружье, Гета припал к земле и пополз за моим отцом. Вторая пуля просвистела у них над головой. Третий заряд застал братьев уже за каменным валом. Отец мой зажал пальцами раненую ногу, а брат разорвал бешмет и стал перевязывать. Еще хорошо, что пуля задела мягкое место. Алимурза все стрелял, будто бес немилосердный вселился в него, и пули без конца щепили камни.
— Никудышный ты стрелок, собачий сын! Брось ружье! — крикнул ему мой отец.
— Что ты с ним поделаешь? — горько вздохнул Гета. — Убьет из-за угла и шакалам скормит, проклятый…
— Когда брат на брата руку поднимает — добра не жди, — вздохнул отец. — Бежать отсюда надо, бежать! Не то живьем друг друга съедим… Не поганец этот страшен. Страшно, что собственной злобой захлебнемся…
Из аула уже бежали люди на помощь. И я помчалась. Ноги все в кровь посбивала, за отца перепугалась. Мама первой кинулась к нему:
— Жив ты еще, кормилец наш? Света бы глаза его не видели. И пухом чтоб земля ему не стала!.. — проклинала она Алимурзу, который побоялся людей, убежал в горы.
День, когда мы покидали родной Ханикгом, я хорошо запомнила. Светило солнце, на склонах гор зеленела травка, и голубое-голубое небо стояло над ущельем, и птицы заливались так звонко, будто хотели своим пением развеять нашу печаль.
Арба с пожитками и детьми скрипела и дергалась на узкой каменистой дороге. Рядом бурлила река Фиагдон. Отец шагал впереди, держа под уздцы нашу добрую каурую лошадку. Мать шла сзади и все проливала слезы. Без конца спрашивала: «Куда мы едем, куда идем?» Но этого не знал даже мой отец Гаппо. Невесело отмахнулся: «Ах, куда глаза глядят». Мои глаза глядели в небо, искали дорогу назад, в наш аул. Жалко было расставаться с ним. Провожали нас всем аулом, по обычаю едой наделяли: кто лепешкой, кто сыром, кто даже куском вареного мяса. Хоть однажды наешься вдоволь. Вспомнился Тох, сын Алимурзы. Я бы ему тогда целую лепешку отдала. А он из-за кусочка всех рассорил.
Мы проезжали мимо двух величавых вершин. Слева высился Кариу-Хох, справа навис Тбау-Хох. Неужели я никогда их так близко не увижу? Отец говорит, что мы уезжаем далеко-далеко, откуда не увидишь эти чудо-горы. А мне кажется, что нет на свете такой дали, откуда бы не видны были вершины Кариу-Хох и Тбау-Хох. И еще кажется, что выше их нет гор на свете. Вон они какие, остриями небо подпирают. А что может быть выше неба, на котором держатся все звезды, луна и солнце. А ведь небо это на наших вершинах лежит. И на Казбеке с Эльбрусом — тоже. Едем мы в далекую даль. А там, наверное, не будет ни гор, ни легенд, ни чудо-сказок, ни золотого дедушкиного родника.
Отец остановил лошадь, не доезжая немного до той теснины, где сошлись-сомкнулись Кариу-Хох и Тбау-Хох. Сказал:
— Приготовь, жена, три пирога и рог: святому Дзивгису помолимся.
И оба они, повернувшись в сторону крепости, что была вырублена в огромной и высокой скале, начали креститься.
Потом мать подала отцу полный рог араки и три круглых пирога в деревянной тарелке. Стащил отец с головы мохнатую шапку, сунул ее под мышку, затем взял правой рукой рог, а левой пироги, как он это делал и дома. Молился долго, а мы стояли возле него и повторяли невпопад: «Оммен, хуцау!» Отец просил всех святых, особенно главного в нашем ущелье святого Дзивгисы дзуара, чтобы они ниспослали нам счастья и доброго пути. У меня уже подкашивались от усталости ноги. Наконец отец сказал:
— Табу! — и протянул мне рог, чтобы я пригубила.
Не девчоночье это занятие, по обычаю в семье пригубить из рога и откусить пирога должен младший из мужчин. Видно, отец решил, что его старшая дочка вполне сойдет за мужчину.
Хорошо тут было. Я смотрела на крепость в скале, что нависла над аулом Дзивгис, и все дивилась: какой великан построил все это? Как выкладывал он толстые каменные стены? Будто врастал в скалу. Как поднимал он непосильные глыбы? На такой высоте может сразу закружиться голова, а внизу — бездонная пропасть. Наверно, сошлись сюда самые большие богатыри… Отец рассказывал, что внутри крепости есть много тайных ходов, имеется выход под горой Кариу-Хох в соседнее Алагирское ущелье. Когда, бывало, нападали враги, люди укрывались в этой крепости, а воду брали из родника, который пробивает скалу. И еще рассказывал отец про то, как однажды алдары со своими стражниками явились силой брать поборы. Отбирали скот, все, что могли. Из одной сакли увезли девушку, другого богатства не оказалось. Кучи, отец девушки, в то время был на сенокосе в горах. Как узнал о беде, схватил ружье и засел в крепости на скале. Когда насильники проезжали узкий проход, обрушил на их головы камни и открыл стрельбу. Многих врагов побил тогда Кучи, но алдарская стража все же схватила его. Патроны кончились у несчастного. Решили стражники расправиться с холопом, сбросить его в пропасть. Потащили два стражника бедного Кучи на вершину Цуни. Гора эта облака подпирает, обрубленным боком к реке Фиагдону повернулась. Утесы внизу будто кинжалы натыканы. На вершине горы Кучи успокоился и к врагам своим обратился: «Страшно мне умирать с завязанными руками… Развяжите, сам вниз брошусь». Исполнили стражники предсмертную просьбу холопа, посмеялись над ним: не мог попросить чего-нибудь другого. Вцепился Кучи замертво в стражников и крикнул: «Одна у меня просьба перед богом: чтобы вас, кровопийцев, больше на тот свет спровадить!» И потащил за собой врагов в пропасть…
