Уходя, я посоветовала ему дать домой радиограмму. Он улыбнулся:

— Благодарю. Я уже отправил.

— Если бы я умела писать стихи, — говорила Надя утром, когда мы умывались на реке, — я бы посвятила их Колосовскому. Он такой необыкновенный!..

В это время Колосовский проплывал мимо нас на оморочке. Он ходил вверх по реке узнать, нет ли впереди заломов. В разведке подстрелил сразу трех уток.

— Кто у нас сегодня дежурный? — спросил он, подходя к костру. — Вот вам моя добыча.

По его воспаленным глазам было видно, что он плохо спал эту ночь.

— Я думаю, что Лидия Николаевна не будет претендовать на моих крохалей как на музейную редкость, — продолжал он. — Поэтому перья можно ощипать и передать Наде. Говорят, у нее нет подушки…

Река Хулальги. — Каменный залом. — У Ермаковых.

Близилась осень — пора охоты. По ночам собаки отчаянно выли, учуяв незваного гостя. Утром удэгейцы обнаруживали следы изюбря недалеко от палаток. Мы приближались к царству зверья, давно не пуганного охотничьим выстрелом.

В падях на низких местах появилась предвестница охотской флоры — лиственница, достигающая огромной высоты. В березовых рощах путались следы сохатого, из темных ельников тянуло пряным грибным ароматом, стойким запахом багульника.

— Эх, вот тут хорошо охотиться за пантачами-изюбрями! — говорил Василий, оглядывая заводь, блеснувшую в тальниках.

Действительно, здесь было удобное место для охоты на изюбря-пантача. В июне удэгейцы отправляются на пантовку. Это особый вид промысла. Каждый год, по плану артели «Ударный охотник», они добывают панты изюбря и сдают государству как дорогое лекарственное сырье. Зверя убить нелегко. Лучше всего можно подкараулить его ночью. Охотник заранее ищет след. Он знает, что по ночам изюбрь приходит купаться в тихих заводях. Там зверь лакомится стрелолистом, кувшинкой, водяным лютиком и, спасаясь от гнуса, стоит в воде. Охотник, не спавший трое-четверо суток, даже в темноте не промахнется. Он ведь ждал этого случая, сидя за кустами в своей оморочке или притаившись в траве. Комары не давали ему покоя, но он не разводил дымокура, не курил, чтобы зверь его не почуял.

На пантовку ходят только в июне, когда молодые, налитые кровью рога изюбря еще не окрепли.

— Люблю такую охоту! — заключил Василий с азартом.

Подплывая к устью реки Большой Хулальги, мы остановились у берега, чтобы посмотреть «священное место» удэгейцев. Когда-то, уходя на охоту, они просили здесь бога Эндури послать им удачу. На стволе высокой ели и теперь еще темнеет треугольное отверстие, закопченное дымом. В нем курилась смола во время обряда. Вокруг садились охотники и вслед за шаманом повторяли молитву. Как бы стыдясь прошлого, Дада неохотно вспоминал старинный обряд.

— Это все не так интересно, — перебил его Динзай. Указывая в сторону реки Хулальги, красноватая вода которой резко отделялась от хорской при впадении, он сказал: — Вот интересно — речка Хулальги. По-нашему — «Красный». Рыба кета здесь много, на другой речке, совсем близко, нету. Почему так?

Динзай был без рубахи. На спине, под левой лопаткой, у него торчала воронка из бересты, прикрывающая фурункул. Он привязал ее двумя бинтами так, чтобы она не отрывалась от тела, и уверял всех, что чувствует себя хорошо.

В этот день мы преодолели опасный участок пути. Его называют здесь каменным заломом. Остатки горной породы в виде угловатых каменных глыб загораживали реку по всему руслу. Ударяясь о камни, вода кипела, брызгала каскадом. Зловещий шум реки заглушал голоса батчиков, обсуждавших, как лучше пройти. Возле самого берега, справа, оставалась узенькая полоска воды, свободная от камня. Удэгейцы решили ею воспользоваться, чтобы провести свои баты.

— Иди на берег, — сказал мне Дада, подавая шест.

С помощью шеста можно было пройти по левому каменистому склону. Едва я ступила на берег, Дада и Василий, работая веслами, пересекли реку и остановились, поджидая остальных батчиков. Один за другим подходили Батули, Динзай, Шуркей… Наконец все вместе они начали преодолевать каменный залом. Женщины и дети шли вперед по берегу.

— Э-гей! Взяли! Оло! Оло! Га! — сквозь шум воды доносились восклицания батчиков. Все их усилия сейчас были направлены к тому, чтобы протащить лодки, не разбив о камни. Это было не так просто. Правым бортом баты касались берега, а слева к ним подкатывались высокие грозные волны. Они разбивались о камни, торчащие над водой. С высоты река напоминала разъяренного зверя.

Взобравшись на базальтовый выступ, я чуть не свалилась вниз: в двух шагах от меня на камнях змея расправила свое отвратительное тело. Это был щитомордник — небольшая желтая змея с щитовидной головой. До этого, еще в Гвасюгах, я видела кожу такой змеи, принесенную удэгейскими школьниками из тайги. Можно было бы сейчас пополнить наши экспонаты для музея, но мысль об этом пришла мне спустя несколько минут, когда я уже сбежала в распадок к небольшому ключу. В это время наши батчики благополучно миновали каменный залом.

Направляясь к берегу, они работали веслами, стоя на коленях.

— Все! Хватит, товарищи! Отдыхаем! — скомандовал Колосовский. Он воткнул в землю шест и выпрыгнул на берег.

— Давайте закурим! — крикнул ему Василий.

Колосовский развел руками:

— С удовольствием бы закурил, дорогой мой, но… нечего.

Дада сосал холодную трубку. Василий прошелся по берегу, остановился у крайней лодки, где сидел Маяда. Старик закуривал.

— Одо, дами бе?[23] — спросил Василий, наклоняясь к нему.

Маяда утвердительно закивал головой, вынул из кармана берестяную коробку в виде портсигара и насыпал Василию горсть самосада. Василий роздал табак всем курящим. Только Нечаев отказался.

— Я решил бросать, — сказал Андрей Петрович. — И вам советую.

— Правильно! — поддержал его Динзай. — Когда табаку нет, зачем курить? Я так всегда думаю. Другие люди нехорошо делают, чай курят, орешниковый лист, потом сердце болит. Верно?

— Однако вы все-таки не отказались сейчас? — улыбнулся Нечаев.

Динзай смутился.

— Это я у себя в кармане нашел немножко.

Подходя к Тивяку, мы заметили впереди оморочку. Кто-то, ловко орудуя двумя шестами, переплывал реку. Дада и Василий заспорили: кто это — русский или удэгеец? Для того чтобы так проворно ходить на этой неустойчивой, маленькой и легкой лодчонке, нужна многолетняя практика. Решив, что это какой-то охотник, они успокоились. Каково же было наше удивление, когда в этом охотнике мы узнали Федора Ивановича Ермакова. Подтащив оморочку к берегу, он вытянул ее из воды и, сняв свою выцветшую от солнца шляпу, стал размахивать ею в воздухе, приветствуя нас по-удэгейски:

— Багдыфи! Сородэ!

— О, Федя все равно охотник! — говорил Дада возбужденно.

Наш бат первым причалил к берегу. Оказывается, Ермаков уже не раз выходил встречать нас.

Тивяку… Это был последний населенный пункт, если можно назвать так единственный дом, обитателями которого были Ермаковы.

— Тибеу! Тибеу! — напевал Дада, выгружая бат.

«Тибеу» — значит стриж. Здесь много стрижей, оттого и реку назвали Тибеу (позднее — Тивяку). Река Тивяку впадает в Хор справа, как раз около домика Ермаковых.

— Вот здесь я был восемь лет назад, — тихо проговорил Колосовский, когда мы, поднявшись на гору, шли по тропе к дому.

Повсюду буйно цвела золотая розга. Прямо на тропу выползали плети тыквы, уютно желтели круглые шапки подсолнухов, кое-где еще доцветали кусты картофеля, и все это после бескрайных и необжитых таежных просторов привело нас в шумный восторг.

— Маруся! Что же ты сидишь там? — крикнул Федор Иванович своей супруге, выбежавшей на крыльцо. — Посмотри, сколько гостей!

Мы вошли в просторный, светлый и чистый дом. Заботливая рука хозяйки Марии Ивановны чувствовалась здесь во всем, начиная от белоснежных скатертей, занавесок на окнах. Всего в доме было четыре комнаты, разделенные светлым коридором, дверь из которого выходила в широкую переднюю.