— Вы знаете, в чем дело? У него нарыв под ногтем. Весь палец синий. Это ведь опасно. Он говорит, что там заноза.
Всю ночь Юрий не спал. Он сидел у костра, ходил вокруг палаток, снова садился и снова ходил. Никто не знал, как ему помочь.
— Ну что это такое? — развел руками Колосовский. — У нас не экспедиция, а какой-то лазарет.
Он только что вышел из палатки, где лежал Нечаев. В самом деле, странное стечение обстоятельств поставило нас в затруднительное положение.
Пока удэгейцы починяли бат, Нечаев с утра до вечера ходил по тайге. Увлекшись своим занятием, он не заметил, как промочил ноги, а теперь лежал не поднимаясь. Я испекла ему лепешек на сале, извлекла аварийный запас сахара. Андрей Петрович отказался даже от чая. Он лежал, укрывшись одеялом с головой. У изголовья валялась раскрытая тетрадь, исписанная наполовину по-латыни, наполовину по-русски.
— Что у нас есть из медикаментов? — осведомился Колосовский.
— К сожалению, у нас нет ничего, кроме подмокших порошков дисульфана.
Не было даже аспирина. Кроме того, без врача трудно было что-нибудь предпринять. И вот возник вопрос: как быть? Оставить его здесь одного, а самим пойти дальше — мы не имели права. Ждать, пока он выздоровеет и сможет продолжать путь? Но неизвестно, долго ли это протянется? Ведь была уже половина сентября, у нас оставалось слишком мало времени для похода. Единственно правильным решением представлялась отправка его немедленно вниз, сначала на Тивяку, а оттуда — дальше, в Гвасюги, и затем в Хабаровск. Но кто будет сопровождать?
— Я бы очень не хотела возвращаться теперь, когда предстоит самое интересное, — взмолилась Мисюра.
Весь день она пробыла в лесу, занимаясь сбором растений, и вернулась оттуда, напуганная медведем. Она еще не знала о нашем решении. Мне не хотелось ее огорчать, а главное — отпускать ее.
Несмотря на трудные условия таежной жизни, Лидия Николаевна никогда не унывала. Но приказ начальника экспедиции расстроил ее до слез. Она должна сопровождать Нечаева. И вот Нечаев уже лежит на дне бата, укрытый палаткой. Василий Кялундзюга и Юрий готовят шесты, укладывают вещи. Василий предлагает мне взять собаку.
— Берите. Я подарю. Все равно она к вам привыкла.
Я смотрю на Василия. Я понимаю: это от души, и говорю, что возьму собаку потом — пусть она поживет с ним.
Лидия Николаевна сидит, низко опустив голову, и старается не глядеть на нас. В руках у нее белый платочек. Но вот бат уже отходит от берега, быстрое течение подхватывает его и бросает меж валунами. Белый платочек долго трепещет над водой.
— Немножко будут купаться, — пророчески заметил Дада, поглядывая в сторону бата, уносимого сильным течением.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как быть дальше? — Последний разговор по радио. — Здесь остается наша рация. — Останец.
Итак, наша экспедиция, вначале такая многочисленная и разнообразная по составу, теперь состояла из пяти человек, включая проводников-удэгейцев. Еще совсем недавно мы двигались по Хору на шести батах, и по вечерам, когда останавливались на берегу для ночевки, наш лагерь отмечал это краткое новоселье дружным стуком топоров, веселым говором женщин, громкими голосами охотников, а порой и звуками музыки, если удавалось настроиться на хабаровскую волну. Ничего этого сейчас уже не было и в помине. Теперь нас осталось так мало и наше имущество было так невелико, что мы свободно разместились на двух батах. Днем, пока мы двигались по реке, все шло как обычно, разве только вместо бойкого на слово Василия непривычно было видеть теперь Семена, молчаливо толкающего бат. Но вот наступила ночь. Я вошла в палатку и впервые за все дни путешествия ощутила одиночество.
О полотно палатки робко стучал дождик. Над ухом противно звенел запоздалый комар. Я натянула одеяло на голову и попыталась уснуть. Но не тут-то было! Перед глазами текла река, пестрели камни, бежали кусты и травы. Потом мелькнул белый платочек Лидии Николаевны, трепеща над водой. Укоризненный и холодный взгляд, которым она одарила меня на прощанье, даже не подав руки. Ей не хотелось возвращаться. «Вы ведь можете уговорить Колосовского…» — просила она с тоской и обидой. А на дне бата уже лежал под брезентом больной Нечаев. Куда его одного? Не могли же мы все вернуться из-за него. Нет, милая Лидия Николаевна, вы все это поймете. Это ничего, что вы посмотрели на меня холодно и сердито. Я знаю: вы уже об этом пожалели, когда взмахнули белым платочком…
«Почему Дада сказал, что они обязательно будут купаться? Неужели бат перевернется где-нибудь на заломе? А как же Нечаев? Что с ним будет?..»
Нет, так совершенно невозможно уснуть. За палаткой, у костра, все еще разговаривают удэгейцы. О чем это они? Слышно, как Динзай что-то пылко доказывает, заикаясь, и как Дада усмиряет его пыл, словно льет воду на горящую головешку. Говорят о перевале, о ключах, о трудной дороге пешком к перевалу. Потом тихий, четкий голос Колосовского поражает меня настолько, что я отбрасываю в сторону одеяло и встаю.
— Можно снарядить еще один бат.
Это сказал он. Молчание.
— Она не будет согласиться, — возражает Дада.
И опять молчание…
Я надеваю сапоги и выхожу из палатки. Колосовский — у костра, нахмурившись, смотрит на огонь. Не отрываясь от огня, спрашивает:
— Вы еще не спите? А мы вот тут обсуждаем один важный вопрос: сколько дней придется нам шагать до перевала.
Дада подвигается, уступая мне место рядом. Он сидит на берестяной подстилке под тентом и, протянув босые ноги к костру, пьет чай. За его спиной, в глубине шатра, уже храпит Семен, уставший за день. Динзай с кружкой в руках присел на валежине по другую сторону костра, рядом с Колосовским. Мелкий дождик брызжет сверху, из темноты, но костер не гаснет, горит. Жаркое пламя пляшет на светлых скатах наших палаток, освещает пестрые камни, все в мелких крапинках дождя, усталые, озабоченные лица. Я смотрю на Колосовского. За два дня он осунулся, похудел. Резкие складки около губ подчеркнули его впалые, небритые щеки.
Колосовский потянулся к огню, поправил дрова и спросил:
— Может быть, вам не следует рисковать? Пока не поздно, берите бат, спускайтесь вниз. Выбирайте себе любого проводника. Даже двух. Я пойду с Дадой или с Динзаем.
Вначале мне показалось, что Колосовский шутит. Но что это за шутка? Он сидит нахмурившись, ждет ответа. Мелкий дождик сыплется ему на спину. Динзай уже перебрался под тент. Сидит поеживаясь. Дада смотрит то на меня, то на Колосовского. Так вот оно что! Теперь я все понимаю: пока я лежала в палатке, они говорили именно об этом. И Дада заранее высказал предположение, что я не соглашусь.
— А не кажется ли вам, Фауст Владимирович, — сказала я, — что начальнику нашей экспедиции надо хорошенько выспаться и… побриться? Точно так же и вам, Дада, и вам, Динзай Мангулевич… Спокойной ночи…
Я поднялась, чтобы итти к себе в палатку, но Колосовский остановил меня:
— Нет, вы серьезно подумайте: стоит ли вам продолжать путешествие? О чем вы станете писать? О какой экспедиции? У нас ведь никого не осталось. Нет даже ботаника… Есть начальник, его заместитель и три батчика.
— Разве это не экспедиция?
— Но что она вам даст?
Колосовский встал, чувствуя, что я не изменю своего решения. Он продолжал развивать мысль, что наш поход утратил интерес для читателя. Мне показалось, что он испытывал уже не меня, а себя…
— Неужели вы забыли, Фауст Владимирович, что в верховья Хора дважды снаряжались экспедиции и ни одна из них не достигла цели? А вот мы дойдем. Мы уже сейчас идем там, где никто никогда не бывал. Разве это не интересно? А разве не представляет интереса для науки то, что мы установим, откуда берет начало Хор, дадим маршрутную съемку? Нет, подумайте, что вы мне предложили…
— Да, — не отступал Колосовский, — и предлагаю и настаиваю. Имейте в виду, когда мы пойдем пешком, рации у нас не будет. Семьдесят килограммов груза нести на себе — это, знаете ли, не шутка. Что прикажете делать с вашими очерками?