— Вот это уже разговор серьезный.

Дождь перестал. Мы сели на валежину, отодвинув ее от жаркого огня. Удэгейцы опять вскипятили чайник, загремели кружками и уже не слушали нас. Колосовский снял свое головное покрывало, протянул навстречу теплу. Когда заструился горячий пар, он поморщился.

— Надо трезво смотреть на вещи, — продолжал он. — Я понимаю, вас привлекает романтика путешествия. Но где она? Ничего же особенного нет. Уверяю вас, и до самого перевала все будет обыкновенно. И перевал ничего собой не представляет. Зачем вам мучиться? А вдруг аппендицит или что-нибудь другое. Был такой случай в тайге, человек умер от этого самого аппендицита. Все ведь может случиться. Нечаев вон не думал, не гадал — и свалился. Но с ним было проще. Река рядом. Бат на воду — и вниз. А в тайге реки не будет. Решайте. До утра еще есть время подумать.

— Хорошо. Я подумаю…

Я пришла к себе в палатку и, не раздеваясь, не снимая сапог, бросилась на постель.

«А что, если весь этот разговор затеян с расчетом на то, чтобы вернуться всем вообще? Вернуться?» На минуту мне представилось: завтра утром бат понесет нас вниз по Хору. Три дня — и мы в Гвасюгах. Еще пять дней — и мы в Хабаровске. Заманчивая перспектива! А дальше что? Что я скажу читателям? Значит, до перевала дойти не смогли? Для чего же было затевать эту историю с печатанием очерков? Вспомнились слова редакторской телеграммы: «Печатаем с продолжением, читатель следит за вашим походом…» Нет! Завтра бат не понесет меня вниз по Хору.

Колосовский сказал, что радиостанцию мы не возьмем. Ну что же? Пусть так. Я передам информацию в последний раз, объясню все как есть, а когда вернусь с перевала, напишу подробно. Было бы о чем написать. Ведь даже удэгейцы ждут, чем закончится наша экспедиция…

Я зажгла свечу, достала полевой дневник. На первой странице дневника еще в Хабаровске было написано чернилами задание нашей экспедиции. Я перечитала его снова и не нашла серьезных отклонений от намеченного плана. Энтомологи Мелешко и Жданкина собрали клещей; Дима Любушкин подготовил материалы по статистике; Лидия Николаевна привезет интересные экспонаты для музея; Шишкин и Высоцкий в своих этюдах представят ландшафт, портреты жителей хорских лесов; Нечаев, несмотря на то, что ему не удалось добраться до верховий, даст, очевидно, геоботаническое описание средней части долины. Теперь оставалось главное — дойти до истоков Хора.

Утром, проходя к реке мимо костра, я заметила, как брился Дада. Засучив рукава, Семен месил тесто в большой эмалированной чашке. Динзай варил кашу. Теперь у нас не было дежурства по кухне.

Опять на небе собирались тучи. Вода была холодная. Я окунулась в нее и быстро выскочила на берег.

— Ну как? — спросил меня Дада, едва я подошла к костру. — Теперь хорошо? — Он провел рукой по одной щеке, по другой, взглянул в зеркальце и сам остался доволен.

— Очень хорошо, Дада!

— Все побрились, — доложил Динзай, помешивая кашу деревянной лопаточкой.

Попросив разрешения, я вошла в палатку Колосовского. Фауст Владимирович сразу откинул передний край ее и предложил мне сесть. Он что-то писал.

— Итак, я должна сказать о своем решении.

— Да. Я слушаю. — Он отложил в сторону тетрадь.

— Я хочу предложить вам вернуться назад. Берите любого проводника. Даже двух, если хотите. А я пойду на перевал с Дадой или с Динзаем.

Я развернула перед ним карту, стала спрашивать, какую отметку поставить на перевале. Он засмеялся тихим, добродушным смехом:

— И долго вы обдумывали это решение?

— Долго. Во всяком случае, достаточно серьезно, прежде чем явиться сюда.

— Ну, хорошо. — Лицо его стало строгим. — Я вижу, мы с вами поняли друг друга. Значит, вы готовы к любым, самым трудным ситуациям в походе?

— Да. Зачем об этом спрашивать?

— Карту вы уберите. Картой займемся потом. Послушайте, что я вам скажу теперь. Нас пятеро. Каждый будет нести свои вещи плюс продукты. Это тяжеловато. Но другого выхода нет. При таком положении палатку для вас взять мы никак не сможем. Тяжесть большая. Придется спать под открытыми небесами. Как вы на это смотрите? Впрочем, я могу уступить вам свою. Она ведь легкая, маленькая, специально для одного человека. Видите? Ситец. А не взять ее с собой я все равно не могу. У меня приборы, инструменты, которые надо беречь.

Я сказала, что не претендую на палатку и вообще прошу совершенно исключить одно обстоятельство: что мне только потому, что я женщина, нужны какие-то особые условия. Но как будут удэгейцы во время дождя? Где мы спрячем муку, продукты? Может быть, следует взять самый маленький тент?

Колосовский удивленно посмотрел мне в глаза.

— Неужели удэгейцы меньше вас знают, как защититься от дождя? Вы вот лучше скажите: что будем делать с вашими очерками?

Я изложила свой план, который понравился Колосовскому. Вначале надо дойти до перевала. Читатель будет знать, что с нами уже нет радиостанции. Можно ограничиться информацией. Рассказала и о том, что ночью я еще раз просмотрела в дневнике задание нашей экспедиции и нахожу, что из всех участников похода мы с ним сейчас самые большие должники. Нам предстоит разгадать тайну рождения Хора и сделать описание нового перевала. Так что незачем нам испытывать друг друга.

— Значит, вы меня испытывали? — спросил Колосовский прищуриваясь.

— Хватит заседания! — объявил Динзай, подойдя к палатке. — Каша готова, можно завтракать.

Колосовский отбросил один скат палатки, и мы вышли оттуда. Солнце заливало все вокруг, золотило мелкие струи на перекате реки, прямо перед глазами.

— Ну, чего так: все время говорили, говорили? — полюбопытствовал Дада, разливая чай в кружки. Ему хотелось поскорее узнать, что мы решили.

— Да вот она… — Колосовский кивнул на меня, усаживаясь на валежину, там, где сидел вчера, — она хочет домой итти. Говорит: «Возьму Даду, и пойдем вниз».

— Чего? Чего? — изумился Дада, проливая чай мимо кружки.

Семен промычал что-то, подталкивая старика. Дада увидел, как мы с Колосовским переглянулись, и понял:

— Э-э… немножко сулеси, однако.

Он заулыбался, вспомнил о вчерашнем разговоре про аппендицит.

— Теперь болеть не надо.

— Ничего, не страшно, — отозвался Динзай. — Что случится, руками унесем.

— Вот видите, — шепнул мне Колосовский. — А вы беспокоитесь, как они будут без тента. Орлы! — громко сказал он, потянувшись за румяной лепешкой. — Вот это да! Чье это произведение, позвольте вас спросить? Кто стряпал, Динзай?

— Дада жарил, Семен смешивал тесто, — ответил Динзай.

— Смешивал, говоришь? С чем, с песком?

— Да нет, понимаешь, как это говорится, мешал, месил, — поправлялся Динзай.

— Замечательные лепешки! Придется в приказе отметить.

Колосовский шутил, все смеялись, и было так хорошо от сознания, что связанные одной задачей люди понимали друг друга.

И вот мы опять в пути. Идем навстречу солнцу. Вся в живом золотом блеске, сверкает, мчится навстречу необузданная река. Там подмоет землю, вырвет с корнем березу и опрокинет ее вниз вершиной, тут обнажит красноватый берег так, что осыпи валунами лягут к воде; то повернет налево от гранитной скалы, то разбежится вправо, ударившись о камень. Птицы с нежными голосами, с тонким свистом, с короткими трелями как будто нарочно убрались от реки подальше, в лес: там вьют гнезда, там заводят свою тайную перекличку. Только жадные вороны оглашают громким карканьем долину. Они срываются с голых лиственниц и кричат, встревоженные свистом Дады. Старик держит в зубах свисток из бересты, пробует: хорошо ли передразнивает он кабаргу? Эхо трижды откликается в горах: близко, дальше, совсем далеко.

— Хорошо, — говорит Дада и прячет свисток в карман.

Мы только что отдыхали около устья реки Сагды-Биоса[29]. Это последний большой приток Хора. Десять минут посидели, положив поперек лодок шесты. Тут Дада и сделал свисток, забавлялся им вместо трубки.