— Вот когда курить надо было, — заметил Динзай.

— Да-а… — вздохнул Колосовский.

Миновав устье реки Сагды-Биоса, мы прошли вверх еще несколько километров и остановились на левом берегу, чтобы здесь сбросить часть лишнего груза, в том числе и радиостанцию. Берег был возвышенный, незатопляемый, так что в случае высокой воды безопасный. В угрюмой глубине леса было темно и глухо.

— Придется прорубать просеку, — сказал Колосовский, оглядевшись. — Иначе не будет слышимости.

Когда просека была готова, Семен взобрался на дерево и укрепил антенну.

— Идем со мной, — жестом указал ему Фауст Владимирович, после того как развернул станцию.

Все было готово. Они направились вглубь леса. Тем временем Динзай и Дада пошли в разведку: можно ли итти дальше на батах? Темный молчаливый лес окружал наш лагерь со всех сторон. Я развела костер и решила послушать радио. Настроившись на хабаровскую волну, я услышала знакомый голос диктора, передававшего вести с колхозных полей. И странно: тайга уже не казалась такой глухой и сумрачной, оттого что рядом гремело радио:

«Вчера на заготовительный пункт Архаринского района колхозники артели «Память Ленина» доставили сотни центнеров хлеба сверх плана…»

Перед глазами возникла знакомая тропинка от колхозного села Отважное к железнодорожной станции, где расположен заготовительный пункт. Горы хлеба. Высокие склады заполнены золотистым зерном. А по дороге движутся и движутся обозы. Идут машины, тарахтят телеги…

Увы! Редкие и крупные капли дождя закапали с высоты. Надо было закрывать этот «умный» ящик, пристроенный на двух пеньках. Я принесла тент, закрыла передатчик и стала писать информацию для газеты. С березы прямо на бумагу упал желтый лист. Осень напоминала о себе все больше и тоскливее.

— Вот мы и дров принесли, — Колосовский бросил с размаху валежину у костра.

Семен приволок обрубок сухой лиственницы, воткнул в нее топор. За рекой прогремели два выстрела. Колосовский прислушался:

— Ишь, орлы! Не успели отойти, уже стреляют. Наверняка Динзай. Я предупредил, чтобы зверя не трогали.

— Почему?

— Сейчас некогда с мясом возиться. Если вечером передадим вашу информацию и узнаем, как добрались наши товарищи, что там с Нечаевым, значит завтра двинемся снова в путь. Надо торопиться.

Дада и Динзай вернулись с разведки не с пустыми руками. Но Колосовский напрасно беспокоился: Динзай подстрелил двух уток. Дада поймал большого ленка и трех хариусов.

— Дело плохо, товарищи, — заговорил Динзай, небрежно кинув к ногам Семена свою добычу. Семен подобрал уток, стал ощипывать. — Там впереди всё протоки кругом, — продолжал Динзай. — Дерево друг на друге сидит. Наверно, дальше большие заломы. Шумит Хор. — Он махнул рукой и плюнул сквозь зубы.

— Что-то я ничего не понял, Динзай, — сказал Фауст Владимирович. — Можно дальше итти на батах или нет?

— Пройти можно, — отозвался Дада. — Бат руками таскать — это дальше, совсем дальше будет.

— Ах, вон оно что! Значит, пока все-таки можно итти на батах. Ну что же? Один бат мы оставим здесь. Как думаете, товарищи?

— Правильно, — согласились проводники.

Наступил вечер. Мы еще не успели поужинать. Фауст Владимирович поглядел на часы, поднялся, отодвигая еду, стал настраивать передатчик. Было восемь часов. Свистнула сиреной и покатилась по лесу радиоволна. Собаки насторожились. Эхо раскололо древнюю тишину.

Колосовский надел наушники. На переднюю крышку футляра я поставила свечку.

— Я Тайга! Я Тайга! — кричал он в эфир. — Слушайте меня! Слушайте меня! Я Тайга! Примите информацию!..

Колосовский читал информацию, и в его устах слова оборачивались новым смыслом, как будто речь шла не о нас, как будто это не мы отправлялись пешком к перевалу, а какие-то неизвестные путники. Но путники были здесь, рядом. Они сидели в темном ельнике, на поваленных елях, отодвинув в сторону чашки с лапшой. Слушали. Но вот информация передана, Колосовский получил подтверждение, что Ермаков ее принял. Теперь нас интересует другое.

— Как там наши товарищи? Отвечайте, прибыли или нет наши товарищи? Как здоровье Нечаева?

Динзай подобрался к самому передатчику, стоит на коленях, улыбается. Колосовский хмурится и кричит:

— Что такое? Я вас не слышу! Я вас не слышу!

До него долетают далекие, хриплые, прерывистые звуки:

«Ваши прибыли… Потерпел аварию… заломе… перевернулись… утопили…»

Больше ничего не было слышно. Как ни пытался Фауст Владимирович наладить в этот вечер связь, все было безуспешно.

— Ну вот… — сокрушался Колосовский. — Ничего не понял. Кто потерпел аварию? Кого утопили? Может быть, Андрей Петрович перевернулся? Но Ермаков говорил не таким тоном. Придется отложить разговор до утра.

— О-ё-ёй! — покачал головой Динзай.

А Дада засмеялся:

— Ничего. Я говорил, будут купаться. Вася все равно ленок, нырять пошел. Я сразу видел, как весло в руки берет. Всегда торопится, чорт…

Дада выругался и сплюнул.

Ужин расстроился. Даже Семен отошел от костра и попросил Динзая объяснить, в чем дело. Динзай жестами дал понять, что произошла авария на заломе.

Подробности мы узнали только утром, когда Колосовский опять связался с Тивяку.

Какое великое дело радио! Вспоминая теперь наш поход, я невольно думаю о том, как оно выручало нас в тайге. Когда-то Арсеньев, уходя в экспедицию, обещал нашей редакции присылать свои очерки. Но он попал в тяжелые условия и не смог передать их. Он отправлял написанное с оказией. Письма терялись в пути. А вот теперь один из его бывших проводников, Дада Кялундзюга, подошел к передатчику и разговаривает с Василием. В глухой тайге над лесами и реками слышится по радио удэгейская речь.

— Ну конечно, так было, — хохотал Дада, отходя от передатчика.

Оказывается, наши товарищи потерпели на заломе аварию. Бат перевернулся. Но не разбился. Все продукты утонули, но люди живы. Нечаев уже поправляется.

— Передайте мое распоряжение, слушайте мое распоряжение, — теперь уже говорил Колосовский. — В случае, если Нечаеву станет хуже, немедленно вызвать самолет. Василий Кялундзюга пускай продолжает вести отстрел зверей и птиц. Как меня поняли? — продолжал Колосовский. — Как меня поняли? Я вас плохо слышу. Повторите. Какие радиограммы? Откуда? Не слышу.

Вот видите, — говорил он, снимая наушники. — Вам есть радиограммы, но принять не удалось.

Я с тревогой посмотрела на захлопнувшуюся крышку футляра. Значит, все? Ведь сейчас мы отправимся в путь, и я не узнаю, что там. Какие радиограммы? Может быть, дома что-нибудь случилось?.. Колосовский понял мою тревогу:

— Не волнуйтесь. Я еще раз попытаюсь связаться с ними. А сейчас давайте подумаем, что здесь оставить. Возьмем с собой самое необходимое.

Мы стали отбирать вещи, откладывали в сторону то, что казалось лишним. Спустя некоторое время Фауст Владимирович снова подошел к передатчику. И все так же безуспешно.

— Придется задержаться здесь еще на одну ночь, — проговорил Колосовский; в голосе его прозвучала досада.

Я сказала, что из-за этого, пожалуй, не стоит терять целые сутки.

Он развел руками:

— Ничего не поделаешь. А если там какое-нибудь важное сообщение? Может быть, вам надо будет что-то решать. Еще не поздно бат спустить на воду. Я ведь понимаю: вы мать.

Сказав это, он отвернулся, а я смотрела на него и думала о том, что в тяжелые минуты сильные духом люди становятся еще сильнее оттого, что не говорят о себе, даже если им очень трудно.

Слышимости не было. Мы сидели у костра полукругом. Удэгейцы делали новые шесты, обстругивали их кривыми ножами. Колосовский нарушил молчание тяжелым вздохом:

— Да… Вот такие дела. Я, конечно, не склонен мрачно смотреть на вещи. Но мы взрослые люди, и я должен сказать вам, что рацию придется оставить здесь в полной готовности. Антенну убирать не будем, — он глянул наверх. — Прошу это помнить. Может быть, кто-нибудь из нас окажется здесь один…

Ночью костер горел так сильно, что освещал большую площадь в ельнике, где мы расположились. За рекой лаяли совы, и по обманчивому впечатлению казалось, что где-то поблизости нас ожидает отдых под крышей дома. Но вокруг, буквально со всех сторон, таилась девственная тишина. Сквозь мохнатые ветки высоких елей едва пробивались звезды. От костра было жарко. Искры летели на одеяло. Я отодвинула свою постель подальше и долго не могла сомкнуть глаз. Напоминание Колосовского о возможных неожиданностях в пути пугало своей реальностью. На всякий случай я оставлю здесь свой дневник, который веду с первого дня путешествия. Можно положить его в берестяную коробку. Ведь теперь «камизи» — уже лишний груз.