— Не волнуйтесь: вот дойдем до устья Сукпая, развернем рацию, и можете дать домой радиограмму. Спите спокойно. Вы завтра дежурите по кухне. Что будете готовить? Люди жалуются на однообразие пищи. Говорят, что консервное мясо надоело. Может быть, ленков поджарите? Василий сегодня поймал штук десять хороших ленков.

— Ох, этот Василий какой гордый! — полусонно заговорила Надя, поворачиваясь на другой бок. — Гордый и насмешливый. Иногда я даже не знаю, как с ним заговорить.

— Нет, Вася — молодец, — возразила Лидия Николаевна. — Вы посмотрите, какой он старательный. Он же совсем мало отдыхает. Ну, скажите, кто его просил сегодня за рыбой итти? Он так устал за день. И все-таки вечером рыбачить пошел. Вот с Шуркеем действительно трудно разговаривать. — Лидия Николаевна приподнялась на локте. — Вы бы послушали, как Шуркей сегодня ругался, когда пришел к нам на помощь. Он же сам опрокинулся вместе с батом. Злой был… ужасно.

Шуркей воспитывался без родителей. Жил у старшего брата, у дяди. В школе не доучился — бросил, стал рыбачить, ходил на охоту вместе со взрослыми охотниками. Батули приютил его как племянника. Галака относилась к нему с материнской нежностью, хотя нередко встречала его угрюмый, недоверчивый взгляд. Но сердце у него было отходчивое, и в ответ на доброе слово он мог быть послушным. В экспедицию он пошел весьма охотно, так как представлял себе наш поход чем-то вроде развлечения: беседы у костра, охота на зверей для научной цели, радиопередачи, наконец новые люди, с которыми просто интересно побыть вместе, понаблюдать за ними со стороны. Шуркей не сразу понял, что был в экспедиции не просто лодочником, батчиком, но членом коллектива.

Однажды рано утром, после того как, спешно позавтракав, мы свернули палатки и стали укладывать вещи, чтобы двигаться дальше, на берегу разыгралась неприятная сцена. Старик Маяда, сидевший у костра, возбужденно разговаривал с Шуркеем. Тот в запальчивости кричал изо всей силы, размахивал руками, стоя перед костром и лихо отплевываясь.

Лидия Николаевна подошла ко мне встревоженная.

— Идите, пожалуйста, узнайте, что там Маяда с Шуркеем не поделили. — Она рассмеялась. — Вот, действительно, старый и малый связались друг с другом… Надо же собираться, а Маяда никого не слушает. Поговорите с ним, узнайте, чего он хочет.

Маяда сидел у костра, скрестив ноги. Всклокоченная голова его была опущена вниз; руками он обшаривал высохшую за ночь траву под берестяным ковриком.

— Трубку потерял, — сказал Шуркей, усмехнувшись. — Потерял и говорит, что я взял. На чорта мне его трубка!

— Стыдно так делать, — заговорил на своем языке Маяда. — Ты сидел тут рядом, трубка на камне лежала. Ты ушел, трубки не стало. Зачем взял? В кусты забросил, наверно?

— Не брал я, — решительно сказал Шуркей, шагнув ко мне навстречу. Садза, садза![18] — уверял он, приложив руку к груди. Плутоватое скуластое лицо его расплывалось в улыбке.

— Хорошо. Мы тебе верим, Шуркей. Но зачем ты кричал? Нельзя так грубо разговаривать со старшими. Это нехорошо. Понимаешь?

— Он всегда такой, — безнадежно махнул рукой Маяда.

— А вы, Маяда, поищите трубку хорошенько. Давайте быстрее все поищем. Может быть, она где-нибудь тут лежит? Надо посмотреть как следует.

— Вот, действительно, потеря… — заметил Нечаев, подошедший к нам. — Небось лежит у него где-нибудь в кармане… Смотрите, солнце-то как высоко поднялось. Что же мы из-за трубки будем до обеда здесь стоять?

— Не могу итти без трубки. Пусть отдаст, — настаивал между тем старик, косо поглядывая на Шуркея.

Тот уже молча обстругивал шест, еле сдерживаясь от гнева. Я наклонилась к старику:

— Так вот, Маяда, вы знаете, что Шуркей не брал вашу трубку? Зря вы на него сердитесь.

— Почему так ручаешься за него? — спросил Маяда, приподымаясь на колено.

— Если человек говорит: «Не брал», — надо ему поверить. Мы должны верить друг другу. Иначе в экспедиции нельзя. Понимаете?

— Как можно верить этому парню? — возмущался старик, видя, что Шуркей улыбается.

— Нашли! — закричала вдруг Намике, стоявшая у самой воды. Она взяла трубку из рук своего сына Коли и в три прыжка добежала до Маяды. — Вот, возьми, — сказала женщина ласково. — Совсем плохая память стала.

— Где нашли? — встрепенулся Маяда, обрадованный, как ребенок. Выслушав Колю, он закивал головой: — Правильно, там оставил, на камне. Рубаху стирал. Совсем забыл.

Вид у старика был растерянный, виноватый. Значит, он сам себе стирает белье? Я отозвала Намике в сторонку и спросила у нее: почему она не поможет старику в таком деле?

— Вы же здоровая женщина. Вам ведь нетрудно было выстирать ему рубаху. Верно?

— Конечно, — пожала плечами удэгейка. — Просто как-то не подумала. Теперь буду так делать.

Лидия Николаевна, стоявшая рядом, тронула меня за плечо:

— Посмотрите на Шуркея…

Шуркей сидел, обняв руками колени, и задумчиво уставился взглядом куда-то в одну точку.

— Все время, если плохое дело, значит Шуркей виноват. Да? — говорил он с обидой. — Почему так?

— Потому что, наверно, ты когда-нибудь сказал неправду. Один раз обманул, и тебе перестали верить, — заметила Лидия Николаевна, подходя к нему. — Ничего, ты не обижайся. Это дело поправимое.

В тот день Шуркей был молчаливым. По реке ни разу не пронеслась его песня. Обычно он стоял в носовой части бата, весело взмахивая шестом, пел или насвистывал, оглядываясь по сторонам, дразнил идущих сзади, хохотал. И вдруг стал сосредоточенным.

— Сердится немножко, — сказал про него Василий, видя, как Шуркей изо всей силы налегает на шест, стараясь обогнать наш бат во что бы то ни стало. — Смотрите, как хорошо работает, когда сердитый. Эй, Шуркей! Закурим давай!

— Ладно, ладно, — угрюмо отозвался Шуркей, — до Чукена дойдем, тогда покурим.

Наши баты выровнялись, пошли рядом, потом Шуркей оказался впереди нас. Глухонемой Семен подмигнул Василию: вот-де мы какие! Василий не любил, когда кто-нибудь его обгонял. В таких случаях он горячился, просил нас с Дадой приналечь на шесты и сам подпрыгивал при каждом взмахе. На этот раз я положила свой шест у правого борта и достала полевой дневник, усаживаясь так, чтобы удобнее было писать.

— Опять будете записывать, да? — разочарованно спросил Василий. — Я хотел обогнать Шуркея.

— Ничего, пусть идет впереди…

Река Чукен. — Красный туман. — Дада. — Верхнее Богэ. — Сукпай-река. — Мафа, мафа! — Пристань Черинай. — Хозяйка горы Валя Медведева. — Вода прибывает.

К устью Чукена мы подошли перед вечером, когда солнце уже садилось за ближние горы. Широкая галечниковая коса, окаймлявшая левый берег Чукена и мысом вышедшая к Хору, быстро ожила, едва мы высадились на ней со всем своим скарбом.

— Гляди, какая вода есть — совсем чистая, — сказал мне Дада, когда мы, вытащив свой бат на косу, пошли осматривать Чукен.

Чукенская вода действительно очень прозрачна. Недаром и реку назвали так: чукэ — значит светлый.

Несмотря на вечернее время, можно было разглядеть пестрые камешки, устилавшие дно реки.

Интересно было бы пройти вверх по Чукену сейчас, хотя бы с рекогносцировочной целью, на оморочке и посмотреть, что это за река. Я вспомнила разговор с научным сотрудником Хабаровского института лесного хозяйства Федором Ивановичем Киселевым. Двадцать лет назад он, будучи таксатором, ходил по Чукену с экспедицией.

— Когда доберетесь до устья Чукена, — говорил он весной, узнав о нашей экспедиции, — обратите внимание, какая чистая вода в этой реке. И какая быстрая. Это очень порожистая река, стремительная, как водопад. Местами скорость ее доходит до пятнадцати километров в час.

Признаться, такой скорости мы теперь не заметили. Правда, здешние реки, по словам охотников, нередко возле устья укрощают свой бег, становятся плавными. Кроме того, с течением времени, много раз меняя русло, они изменяют и свой бурный характер. К сожалению, наш маршрут не предусматривал возможности побывать хотя бы в среднем течении Чукена, а намерение двигаться все время вверх по Хору как можно быстрее исключало даже короткую экскурсию по реке.