— Арсеньев большой человек был. Все знал. Он не любил продукты в мешках таскать. Мука, крупа, сахар — все в железных банках. Я помню, так дело было. Через перевал шли в Хабаровск. Около реки встретили военных. Это, наверно, которые хозяева границы, да? Они говорят: «Стой! Куда ходи?» Они думали, что мы контрабанка таскай. Арсеньев говорит нам: «Давайте, ребята, покажите военным, чего тащим». Они все-все посмотрели. Потом Арсеньев свои бумаги показал. Он веселый был. Так говорил им: «Моя всегда такой контрабанка таскай». Тогда военные руку ему крепко давали: «Ходи, капитана!..»

— Вот вам, пожалуйста, живая история, — сказал мне один из братьев Джанси, учитель Удзюлю, кивая в сторону рассказчика.

— А как вы теперь живете, Миону?

— Живем на Анюе, в колхозе, — с достоинством ответил удэгеец, отхлебывая из стакана кисель. — Вот пришли сюда, немножко соскучились. Она сильно соскучилась… — Миону посмотрел на жену.

Яту улыбнулась. Это была маленькая и кроткая женщина лет пятидесяти. С ней у Джанси были связаны тяжелые воспоминания детства.

— Я вот как раз недавно главу про нее написал, — сказал Джанси, поднимаясь со стула. — Потом прочитаю.

— А может быть, лучше сейчас? Пусть послушают все.

— Надо пообедать сначала, — вмешалась хозяйка. — Потом будем читать, слушать…

Надежда Ивановна поставила на стол пельмени в фарфоровом блюде, принесла салат из свежих огурцов, жареную рыбу с зеленым луком, яичницу, творог со сметаной. В стаканах остывал брусничный кисель. Хозяйка умела готовить и любила угощать. За этим столом частенько собирались родственники, друзья. У Джанси всегда кто-нибудь гостил. Приходили старики и старухи, годами жили племянники, приезжали приморские удэгейцы с Самарги, из Тернейской бухты.

Сегодня был выходной день. Потому-то и оказались здесь: руководитель бригады плотников Санчи Батович, колхозный бухгалтер Семен со своей женой Зоей — заведующей детскими яслями, учитель Удзюлю. Все братья были коммунистами, все во время войны служили в армии, а потом пришли домой и стали работать. Я взглянула на их мать Яробу. Она молча курила трубку, посматривая то на одного, то на другого сына. Эта старая женщина, видевшая немало горя под сводами дымной юрты, теперь была счастливой матерью.

— Я прочитаю вам главу про нее. — Джанси посмотрел на Яту и улыбнулся. — «Мангмукэй»[13]…

Он отодвинулся от стола вместе со стулом. Сел ближе к окну. Удэгейская речь полилась певуче и мягко.

Перед слушателями встали картины далекого прошлого. Сукпайские горы, покрытые горелыми лесами. Одинокая, дырявая юрта на берегу Сукпая. Охотничьи тропы, быстрые реки, по которым бежало детство Джанси. Как хорошо он помнил мудрые сказки бабушки, простые, незатейливые песни Яту! «Мангмукэй» — так называли Яту в семье Кимонко. Она ведь была нанайкой, а нанайцы звали Амур — «Мангму». Яту привезли с Амура в обмен на девочку Аджигу, бабушкину дочку, которую украл нанайский торговец Пуга. Яту стала женой дяди Ангирчи, а потом овдовела. Ангирчу убили маньчжурские купцы в страшную морозную ночь. Тогда, спасаясь от смерти, вся семья Кимонко бежала подальше в тайгу. Шли в темноте друг за другом, увязая по колена в снегу. Мать несла маленького Санчи. Джанси бежал следом за бабушкой. В лесу, под большой елью, ночевали. Костер разводить было нельзя. Боялись, как бы купцы не заметили. Яту набросила на всех одеяло. Сама дрожала от страха и холода так, что медные бляшки, нашитые у нее на халате, звенели. Бабушка заставила убрать эти бляшки. Яту отрывала их, отгрызала зубами. Страшная это была ночь…

Джанси читал, держа перед собой тетрадь. В комнате было тихо. По временам, когда ребятишки подавали голос, женщины успокаивали их шопотом. По старой привычке мать Яроба сидела на пороге. С виду она казалась безучастной, покуривала длинную трубку, молчала. Но протяжные и глубокие вздохи ее тревожили душу. Я посмотрела на Яту. Она потупила взгляд. И снова подняла на Джанси свои черные, удлиненные в разрезе глаза, полные удивления и нежности. В детстве Яту называла Джанси просто «бата» (сын, мальчик). Она шила ему одежду, подавала еду, учила держаться в лодке, пела для него песни, поправляла ему острогу… Теперь «бата» был большим человеком. Он пишет книгу о жизни своего народа. И в этой книге даже о ней, «мангмукэй», есть хорошее слово. Как он заметил тогда, что она тяжело страдала, потеряв Ангирчу?.. Лесной закон не защищал вдову. Но в семье Кимонко ее не обижали. Потому ей и не хотелось покидать эту семью, когда старый Чингиса посватал «мангмукэй» за своего сына. За нее, безродную женщину с Амура, не надо было платить калым. Яту со слезами ушла в юрту Чингисы. Шли годы. И вот Джанси встретил ее однажды. Несчастная «мангмукэй» была голодна и оборвана. Над ней издевались в семье Чингисы, ей не давали есть, ее избивали палками. Джанси боялся, что Яту бросится в Хор, после того как свекор избил ее и выгнал из юрты. Яту исчезла. Вместе с матерью Джанси пошел искать ее. Ночью они нашли Яту в лесу, привели домой и приняли в свою семью…

Когда Джанси кончил читать, Яту закрыла лицо руками. Под красной шелковой кофточкой затряслись ее плечи.

— Манга…[14] — пробасил Миону.

Мужчины потянулись за табаком. Надежда Ивановна распахнула окна. Дождь давно перестал. На цветах в палисаднике сверкали под солнцем росинки. Солнце уже скрывалось за ближним лесом. Я попросила Джанси отложить нашу беседу до завтра, хотя и не хотелось покидать этот дом. Яту уже успокоилась, вышла на крыльцо. Джанси и Надежда Ивановна проводили меня до протоки. Максимка выбежал следом за нами. Я взяла его на руки и понесла, не обращая внимания на то, что мальчик вырывался, размахивая ручонками.

— Скучаешь о своих ребятишках, да? — понимающе кивнула Надежда Ивановна.

Я отдала ей Максимку. Мы сели с Джанси в оморочку и переправились на тот берег.

— Не знаю, что получится, — заговорил он, едва мы сошли на землю. — Пишу про свою жизнь. Разве будет интересно читать?

— Очень интересно.

Я старалась убедить его, что в своей повести он будет рассказывать не только про себя. Читатель увидит в ней историю возрождения удэгейского народа. И личная судьба Джанси Кимонко явится как бы отражением этой истории…

Когда я вернулась в дом экспедиции, там было особенно оживленно. Приехали художники. Свежие, еще не просохшие этюды, пейзажи, привезенные ими, украсили стены. Шишкин ходил вдоль комнаты и рассказывал, как они с Высоцким по целым дням просиживали за мольбертами, работали, оставались без обеда и по вечерам, забравшись в палатку, жевали хлеб. Мелешко и Надя, раскладывая свои вещи, звенели флаконами, пробирками. Нечаев сидел возле печки, сушил промокший рюкзак. Теперь все были в сборе. Можно было продолжать путешествие, но дожди сделали свое дело. Уровень воды в реках поднялся настолько, что нам пришлось задержаться в Гвасюгах дольше, чем мы рассчитывали.

Тайны воздушного океана. — Удэгейская сказка. — Проводник.

В эти дни всех нас волновала погода. Удэгейцы предсказывали наводнение. Пугали стародавними приметами: один поймал тайменя, заглотнувшего камни, другой увидел черепаху на вершине горы. Черепаха взбирается высоко — значит, жди наводнения. Старики тревожились, как бы не пришлось перебираться на сопки. Однако, не довольствуясь своими предсказаниями, они приходили к нам и спрашивали каждый день одно и то же:

— Как думаешь, много воды будет?

Долгосрочный прогноз погоды, которым мы располагали, не мог дать ничего утешительного. Со страниц синоптической сводки Хабаровского управления гидрометеослужбы июль глядел хмурым, взбалмошным месяцем: грозы, дожди, преобладание облачности. Всякий день мы с надеждой смотрели на голубые просветы в облаках и радовались солнцу. Находясь в Гвасюгах, мы зависели от погоды в верховьях Хора, откуда шел стремительный водосток. Нечаев мрачно острил: